сиреневой дорогой сорочки, кадык упирался в красивый узел такого же дорогого галстука. Затем она рассмотрела вырез углом на лиловом джемпере, далее шли пуговицы хорошо сидевшего на нем темно-серого укороченного плаща, темные брюки, начищенные носы черных ботинок. Правда, тут она неаккуратно подпортила картину – крохотная клякса ее блевотины попала на ботинок прямо возле петельки для шнурка.
– Простите, – осторожно шмыгнула она носом.
Мужчина проследил за ее взглядом, его туго сжатые губы искривились брезгливой волной.
– Ничего страшного, – спохватился он через мгновение. Взглянул на нее: – Говорить можете?
– Кажется… – Она кивнула. – А… А что говорить-то?
– Для начала – сообщите, как вас зовут, фамилию назовите, полных лет сколько, где проживаете, род занятий. И все то же самое – про вашу подругу. Вы ведь подруги? – выпалил он скороговоркой и тут же поспешил представиться: – Горелов… Горелов Иннокентий Иванович. Так как вас зовут, девушка?
– Меня?
Она шумно сглотнула, тошнота все не давала ей покоя, аж в ушах шумело, но вновь блевать на глазах этого чопорного малого, к тому же такого нарядного, было невыносимо стыдно. Одно дело, когда он находился за ее спиной, другое – когда рассматривал ее в упор. Захлебнешься, но рта не раскроешь, так ведь?
Она постаралась сосредоточиться на ответах, чтобы хоть как-то себя отвлечь.
– Маша. Меня зовут Маша. Мария Николаевна Белова, полных лет – двадцать семь. Алекс зовет меня Мари. И все другие тоже так зовут, и сестра его, и мама, и Маринка… звала иногда. Можете и вы… Хотя зовите, как вам удобнее. Не работаю нигде. Живу дома.
– Очень вразумительный ответ! – фыркнул сердито Горелов. – Послушайте, Мария Николаевна, давайте-ка по порядку. Дом-то ваш где? Только не говорите, что дом – дома!
– Простите. – Она привалилась спиной к бетонной стене, зажмурилась. – Простите, мне все еще нехорошо…
Она услышала, как он едва слышно чертыхнулся. Потом велел ей подождать немного. Быстро вернулся с бутылкой воды, приказал ей выпить и прополоскать рот. Она подчинилась, выполнив все под его диктовку. Отдышалась, снова взглянула на него. Линия его рта чуть смягчилась, глаза словно бы подтаяли, брови разошлись, и Иннокентий Иванович сделался вдруг до неприличия хорош. Картинка просто, а не оперативник! Разве так можно, по их Уставу-то?
– Я живу на улице Зеленой, дом двадцать шесть.
– Угу! – ухмыльнулся он как-то недобро, со значением. – Живете, стало быть, неплохо совсем. Потому и не работаете?
– Почему – потому?
Ой, ну как же он не понимает, что ей теперь не до его иносказательных замечаний и вопросов! В голове пусто, в душе все выстыло, единственное, что невыносимо терзало ее теперь, – это тошнота плюс необходимость что-то говорить. Ей бы теперь свернуться где-нибудь клубочком, хотя бы вот и под этой шершавой серой стеной, да и подремать минут десять-пятнадцать. Глядишь, и вернулись бы к ней и чувствительность, и способность принимать решения. А она