– проел! Вот сапоги остались…
Он высунул из-под стола длинную ногу в крепком кожаном сапоге и добавил:
– Тоже скоро продам, – променяю!
Ванюшке стало жалко его и больно за себя.
– А может, как-нибудь… – сказал он.
– Где там! Тут нашего брата – как жёлтых листьев осенью. Гляди – сколько народу! И все есть хотят.
– Попьём чайку вместе? – предложил ему Ванюшка.
– Спасибо! Покорно благодарим… Я напился! А… вот кабы по стаканчику?
И он тяжело вздохнул.
Ванюшка пощупал языком деньги во рту, подумал, поманил пальцем полового и важно приказал ему:
– Собери-ка полбутылочки, – на двоих!
Рябой радостно улыбнулся, но не сказал ни слова.
– Где ночуешь? – спросил Ванюшка.
– Тут, недалеко, – по три копейки. А ты?
– Да я только сейчас пришёл.
– Чего же – будем вместе ночевать!
– Айда!
– Вот и ладно. Тебя как звать-то?
– Иваном… Кузин.
– А меня – Салакин, Еремей…
Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:
– Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!
Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:
– Вдвоём-то лучше!
– Ка-ак можно!
– Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.
– Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!
– А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..
Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:
– Так, значит, его и надо!
– За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.
– А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…
– Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.
Салакин прислушался к спору и сказал:
– Неверно.
– Насчёт чего?
– Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?
Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:
– Я могу только себя жалеть и больше – никого!
– Конечно-о, – сказал Ванюшка.
После третьей рюмки они оба облокотились на стол, – лицо к лицу, возбуждённые водкой и шумом.