я меньше чем на полковника не согласен, – встрепенулся Шаповалов.
Он был молодой – чуть старше тридцати – жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.
– Мы тебя генералом сделаем, – пообещал Петрович, ухмыляясь. – Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты…
– Ха-ха-ха!
– Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! – с пафосом объявил Спиридонов.
– Да, это признак настоящего генерала, – заметил Опалин, улыбаясь.
– Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! – прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.
Голова у Казачинского шла кругом. «Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда – и смеемся. – В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. – Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…»
Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.
– Неплохо пишет, – сказал Шаповалов. – Но – французисто.
– Это как? – спросил Опалин с любопытством.
– Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься – это не море, а лужа.
– Нет, – решительно объявил Петрович, – ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море – не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то – парус.
– А еще кто-то – ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь – кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших…
– Угу, до Алексея Максимыча, например, – ехидно ввернул фотограф.
– Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею…
От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал – может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой – настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини[2] и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального