привести к себе.
– А то Суждальцю, каково-ти от хлеба Ноугорочьково?
– Чествую, господине Тысячьский, солнце тепло и красно, простре горячую лучю своею и на небозиих, – отвечал весело Суздалец.
– Шо радует ти? Ноугорочьское сердце плакалось бы по воле, яко Израиля при Фаравуне Царю Египетстем?
– Вольно мне радоватися горю, и я волен! – отвечал Олег Пута.
Веселый взор внушает доверенность. А так как после увечанья Суздальцы вообще вздорожали, то Тысяцкий Орай посадил Олега с собою за стол.
– Испей Волхови! – сказал хозяин, поднося стопу, наполненную Фряжским вином.[13] Даю тебе волю, иди в Суждаль с богом!
Олег Пута встал, поблагодарил Тысяцкого за милость; но, едва поднес он стопу к устам своим, осененным густыми, черными усами, едва закинул голову назад и приподнял очи, что-то блеснуло перед ним; он остановился, взглянул пристально, еще пристальнее, выпил вино и задумался.
Против него сидела Свельда.
III
Дом Тысяцкого Колы-Орая стоял красными окнами на улицу Щитную, находившуюся на Торговой стороне, в Славянском конце.[14]
Плавный Волхов подмывал серебряными струями своими корни столетних лип, принадлежавших к саду, в котором Свельда гуляла или пела с подругами, девами Новгородскими, песни, в посидельнике, построенном на самом берегу реки Волхова.
– О! – сказал Олег в тот же еще день, в который объявили ему волю. – Буря занесла сокола в землю чуждую; испил Волхова, взглянул на Навгородскую деву, и уже крылья его не ширяют![15] Не хочет он лететь в родную землю!
Чу, красные воспели на берегу светлого Волхова!
Спустившись с широких сеней, по тесовому крыльцу, на зеленый двор, Олег скользнул в калитку, ведущую в градину,[16] между деревьями пробрался он к самому посидельнику.
Притаился за углом в кусте синели и видел сквозь окно ряды дев, занятых рукодельем.
Они пели.
Олег заучил слова; полюбилась ему песня:
Чему ты мое веселье
По ковылю веешь?
Чему ты на злак излила
Студеную росу?
Веща душа в дружней теле,
Сглядай мои слезы!
Изрони ты слово злато,
Взлелей мою радость:
Я люблю ти, голубицу,
Жемчужную душу!
Все девы были хороши; а одна лучше всех.
Олег смотрел на Свельду.
Он видел, как жемчужная повязка обняла ее чело; как решетчатая, с вплетенными золотыми тесьмами, широкая коса спускалась до пояса; как узорочье[17] из голубой цветной паволоки[18] пристало к ней; как кропиная руба,[19] тонкая, белая, обшитая цветною бахромою, прилегла к плечам ее и беспокойно волновалась, когда из белой груди вырывались нежные звуки, а иногда и глубокий вздох; видел, как перловая нить обвивала шею Свельды; а жуковины[20] с камнями честными светились на маленьких пальчиках; а златокованый пояс крепко, крепко обвил стан ее; а япончица червленая,