животных. «Египтяне поклонялись в животных их детскости, еще не раскрывшимся очам». И в сиянии животного, так же как младенца, «есть ноуменальная святость, как бы влага потустороннего света, еще не сбежавшая с ресниц его».
Вот почему животное, может быть, к Богу ближе человека: в человеке потухшая, все еще сияет в животном небесная радость земли. И не спасется человек, пока вся тварь не спасется.
«Мир – Божья тварь; это такая простая и родная истина, что упояемые ею, мы впадаем в скакание и играние Давидово… Является миромоление, миролобзание… Я ложусь на землю и целую ее: почему? Божия. Я беру мотылька и не сорву с него крылышек, но с неизъяснимой негой буду следить, как он неумелыми ножками ползет по пальцу: брат мой, сын мой, – одно с ним у меня дыхание жизни. Нет более могил – везде воскресение… Сама смерть непостижима для меня иначе, как второе рождение… Умерла куколка, мотылек выпорхнул» (В. Розанов).
Куколка – мумия – тело воскресшего: вот новое чтение иероглифов. «Египта никто не видел, и ты вошел в него первым».
Так преодолевается Египтом ужас Достоевского, ужас мертвой механики или нечистой животности: средоточие мира – не Бог, а машина, или насекомое.
Насекомым – сладострастье;
Ангел Богу предстоит.
Но вот и насекомое – в Боге: «Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене; я смотрю и благодарен ему за то, что ползет» (Кириллов, в «Бесах»).
Египетский розовый лотос, nekheb, со сладостно-свежим, анисовым запахом, при заходе солнца, закрывает чашу свою, сокращает стебель и уходит в воду, а утром опять выходит и раскрывается, выпуская спрятавшихся в нем насекомых. И новорожденный бог солнца, Гор, каждое утро выходит из распустившегося лотоса, как насекомое. «Он открывает вежды свои – и просвещается мир, день от ночи отделяется, и оживает вся тварь».
Развращенным эллино-римскою внешнею красивостью – не красотою – нам понятно поклонение милой бабочке, нежной голубке, гордому льву и даже змее, таинственно-тихой; но смрадный козел, свирепый крокодил, безобразная лягушка, – нам кажется, что надо сойти с ума, чтобы поклониться такой животности. Египтяне – не сумасшедшие. Они хорошо понимают, что не все свято в животном. Не только глупого осла и грязную свинью исключают из круга поклонения, но и боевого коня, столь прекрасного. Сэт, злой бог, изображается тоже зверем, но баснословным, в природе не существующим, с тонкою, острою, умною мордочкой-клювом, воплощением не животной, а человечески-дьявольской хитрости.
Вообще Египет обладает чувством меры в высшей степени. Он геометрически-ясен и точен, как бы скован священнодейственной точностью. Но, прикасаясь к тайне животного, вдруг теряет чувство меры, пьянеет, «впадает в скакание и играние Давидово», исступляется, ищет безмерного и хочет слиться с Творцом, творящим, для которого нет ни нашей красоты, ни нашего уродства, а есть только тварь творимая.
Навозный жук катит по земле свой маленький шарик, подобно тому как солнце катит по небу свой великий