сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.
Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»… «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).
Это – проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).
Звери и Ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.
От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.
От Гильгамеша к Илиаде – какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин – варвар.
…Как хищные волки,
Кои оленя рогатого в дебри нагорной, повергнув,
Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти;
После же, стаею целой, к источнику горному рыщут;
Там языками гибкими мутную воду потока
Локчут, кровью рыгая… и страшно раздуты утробы…
…Так Мирмидонян вожди… устремляются в битву.
Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», – это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская – мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», – мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).
Ни капли крови – на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества – смерть. Не война, не убийство – цель его, а любовь и жизнь бесконечная.
На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле – полураскрытая лилия.
Лев и Лилея – сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою – нежность лилейная.
Гильгамеш – «друг печали», по дивному слову певца своего.
«Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,
Дал ему сердце немирное?» —
жалуется богу мать богатыря.
От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».
Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу