умела и краснела от каждого комплимента, но румянец на её щеках и смущение в фиалковых огромных глазах были так привлекательны, что я даже побаивалась за неё. Лишь бы она не совершила глупость! Мне было слишком хорошо видно, что ей очень-очень нравятся знаки мужского внимания.
Я не хотела её ограничивать и стеснять её свободу, но взяла за правило всякий раз, когда она хотела поехать на прогулку, отвечать:
–– Подожди, дорогая, я поеду с тобой.
Между нами была полная гармония. Она прислушивалась к любому моему совету, следовала всем замечаниям – особенно тем, что касались её гардероба. С тех пор как у модисток ей были заказаны наряды, в комнате Авроры всё стояло вверх дном: платья, чулки, шляпные коробки, ленты валялись повсюду. Она то и дело бегала ко мне с вопросами:
–– Мама, голубая лента будет хорошо смотреться на шляпе, которую я надену завтра?
–– Мама, пойдёт ли мне чепчик, в каком мы видели мадам Рекамье?
–– А перчатки? А кружева? А шаль? Она непременно должна быть из кашемира, это так модно сейчас!
Однажды, когда мы собирались в Оперу, она вошла в мою туалетную комнату и спросила, можно ли ей для сегодняшнего выезда сделать высокую причёску, как у взрослых женщин.
–– Право, мне кажется, не стоит, – сказала я. – Тебе ведь нет ещё и шестнадцати. Тебе слишком рано, Аврора.
–– Ну, мама, пожалуйста!
Она, быстрым движением собрав волосы, подняла их вверх и, залившись румянцем, посмотрела на меня; при это она до того похорошела, что я растеряла все слова для отказа.
–– Хорошо, но это лишь один раз, – сказала я, сдавшись. – Честное слово, не знаю, что мы будем делать, если к тебе кто-нибудь посватается.
Она ответила – важно, как в парламенте:
–– Мы будем рассматривать предложения в порядке поступления, мама.
Что я могла ей сказать? Она выросла. Скоро она станет совсем взрослой и самостоятельной.
Рождество прошло очень по-домашнему. Этот праздник, мирный, светлый, радостный, помог мне найти общий язык даже со Стефанией. Мы полностью простили друг другу все обиды. Моя невестка, немного оправившаяся от тягот прежней жизни, стала хоть чем-то напоминать молодую мадемуазель Старди, изящную итальянскую гувернантку. Рождество она встретила в платье приятного сиреневого оттенка, и, глядя на неё, разрумянившуюся, радостную, с весело сверкающими голубыми глазами, я подумала, что и она ещё может быть привлекательной… и что деньги, достаток, благополучие обладают волшебной силой порой избавлять человека от таких пороков, как сварливость и обидчивость.
Перед Новым годом, устав от предпраздничной суеты, я отдыхала в мягком кресле-шезлонге и просматривала почту. Покончив со счетами и письмами, я взялась за газеты. Все они были республиканские, и все кричали о победах Бонапарта: о пользе покорения Италии, унижении Австрии…
Кроме этого, сообщалось, что Институт внёс генерала в список «бессмертных».