бюргеровской (как она для себя называла) педантичностью, и как потом из всех этих далеких от артистизма качеств, рождалось действительно высокое искусство обольщения.
Единственный, кого она так и не узнала толком, был сам Хофман. Он безоговорочно слушался Софии на сцене, а надо сказать, она была настоящий диктатор и сухарь во всем, что касалось ее профессии, и делал вроде бы, что она говорила, но стоило зазвучать музыке, как все у него выходило так да не так. Как это англичане говорят: словно сыр и мел. Был мел сухой, чопорный и мертвый, а родился вдруг живой и пахучий, вкусный сыр.
По тому, как смотрела на Хофмана балетмейстер во время танца, было понятно, что Софи влюблена в него по уши, а на свой откровенный вопрос наша героиня услышала: «Нравится ли мне Курт? Да я его обожаю! Он настоящий артист!» И в глазах Софии засверкали огоньки.
Наверное, Софии есть, за что его боготворить, размышляла она, чувствуя легкие покалывания зависти.
Вне сцены Арлекин вел себя очень отстраненно. «Маска, а не человек», – замечала она самой себе с досадой, – «ходячий манекен».
Да, он мог улыбаться, что-то говорить, реагировать на происходящее, но то ли его постоянно прямая спина, то ли бесцветность глаз и волос, мешали увидеть в нем живого человека. Словно он жил в коробке, раскрашенной под самого себя – ни тебе живых эмоций, ни игривости, ни даже задумчивости.
Как же далека я была от истины, – думала она, вспоминая свои былые мечты, – когда наивно верила в его любовь. Для меня он весь был полон жизни, и он таким и становится, но только лишь на сцене и для всех без исключения женщин.
День репетиции прошел прекрасно, она даже смогла отвлечься на время от своих переживаний, захваченная сложной игрой. Еще не совсем понимая, как и что работает, и каким образом будет выглядеть в окончательном варианте, она все равно была благодарна за одно только, что ей позволили поучаствовать в великом процессе обольщения женщин.
Готовилось нечто грандиозное. Как потом оказалось, грядущий четверг должен был стать кульминацией, завершением сезона. Контракт истек, а Хофман никогда не продлял его более оговоренного срока.
Жизнь его была расписана на десятилетия вперед, все хотели себе Арлекина, самые модные буржуазные клубы Европы наперебой зазывали его к себе, соблазняя запредельными гонорарами, соревнуясь между собой, кто даст больше.
Он был в своем роде звезда. Только тихая, без громкой славы, поистине ночная, редкая и неповторимая, ровно как и неповторяющаяся никогда. Черпая силу в своих фантазиях, артистизме и эксцентричности, он с деловой хваткой вел свою маленькую труппу из города в город, из страны в страну. И люди шли за ним, бросали семьи, стабильную работу на одном месте, медицинские страховки и знакомых с детства психоаналитиков и ввергали себя в пучину и коловорот бесконечных гастролей, не ради денег, а ради того редкого мгновения сопричастности чуду, которое дарит одно лишь творчество.
Итак, вот оно! Сейчас должно свершиться. Она заметно волновалась.