цвет – это, напротив, цвет жизни, она обожала нижнее черное белье из-за его подчеркнутой изысканности, искала скрытые смыслы в «Черном квадрате» Малевича и черпала вдохновение в черных пролетах старых зданий.
Как-то, примерно в полночь, Таня оказалась неподалеку от своего любимого дома-корабля, который, казалось, пришвартовался к берегу ночи; редкие автомобили сновали, как нашкодившие серебристые мыши, мимо, и одного из них, мчавшейся с бешеной скоростью, она вознамерилась поймать в объектив, наводя его, как оптический прицел снайперской винтовки.
Кто-то неожиданно окликнул ее; Таня оглянулась и увидела незнакомого мужчину.
– Девушка, – он смотрел на нее, как на ночное привидение, – может быть, вызвать «скорую помощь»?
Не совсем понимая, что он имеет в виду, Таня парировала:
– Мужчина, вам что, плохо?
– Я прекрасно себя чувствую, – голос незнакомца звучал спокойно и удивленно, – а вам, как мне кажется, точно нужно в психушку. Нормальные люди спят давно, а вы тут ерундой занимаетесь!
Таня засмеялась, муж иногда тоже называл ее сумасшедшей; чаще, правда, ругал за одержимость и, возможно, в чем-то даже был прав, но, как говаривал классик, «блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто смолоду любил»; молодость и страсть свойственны любому художнику, вне зависимости от возраста и социального статуса.
Таня иногда ловила себя на мысли, что обезлюдевший город вовсе не значит – обезжизненный; напротив, город по ночам, казалось, оживал, стряхивая с себя осточертевшую обыденность; каждый дом говорил на своем особом языке, жалуясь на нелегкую судьбу и вспоминая куртуазные времена своего раннего существования, когда он блистал в свете, щеголяя нарядным одеянием. Старые двери, украшенные вензелями, скрипели, как изношенные суставы, а легкая реставрация центральной улицы напоминала толстый слой румян на лице увядающей кокотки.
Но исчезали люди – и исчезало тотчас все наносное, будто и не было его.
У Таниных родителей был хороший знакомый – переводчик, знавший несколько языков, в том числе и немецкий. Он рассказывал, как в восьмидесятых годах сопровождал какого-то известного австрийского кинорежиссера, чьи предки жили в городе одного касания, когда он находился в составе Австро-Венгерской империи.
Переводчик долго водил именитого гостя по узким мощеным улочкам, заглядывал в переулки, где еще хоронилось прошлое, они кружили по центру, уходили от него в сторону, а затем – неожиданно – вновь возвращались, словно и не уходили.
Уже к вечеру чичероне привел своего спутника на главную площадь, с нависавшей над ней ампирной ощерившейся ратушей; неподалеку от нее располагалось кафе, каким-то удивительным образом сохранившее лоск и прелесть тридцатых годов прошлого века; говорили, что в то время там располагалось знаменитое кафе-шантан. Высокие потолки, лепнина, на стенах – чудом уцелевшие фрески в стиле арт-нуво.
– Маэстро, – поинтересовался