не была там, ты не видела радугу!
Рия стоит и смотрит на меня огромными, как небо, лазурными глазами. И уже не вырывает руку. Она не знает, что такое радуга, и ей нечего мне ответить. Эти удивленно-удивительные глаза будут сопровождать меня всю жизнь…
– Смотри, – кричу я ей, – смотри, радуга!
Рия само олицетворение непосредственности. Она потрясена. Она просто таращит свои большие лазурные глаза на эти яркие нежные краски, возникшие из водной пыли. И не верит увиденному: разве такое бывает?! Она потрясена.
– Видишь, – произношу я одно-единственное слово и умолкаю, чтобы не разрушить ее потрясения.
Тишина такая, что слышно как распускаются лилии.
Конечно же, больше всего на свете меня привлекает не фонтан и даже не радуга. Лазурное небо ее глаз – вот предмет моего жаркого внимания. Ее удивление и восхищение радугой, которую я ей дарю.
– Идем…
И лучшие годы своей жизни я вручаю этому единственному звуку Вселенной.
Идем!
Минуты убегают без счета, и мы, взявшись за руки, теперь мчимся в горы. Я покажу ей и преогромный камень-катун, и пещеру, и церковь на краю утеса!.. Эта крохотная босоногая церквушка запомнится ей, запомнится… Ей захочется видеть ее снова и снова, молиться в ней, жить в ней…
Глава 4
НЕПРИЯТИЕ НАСТАВЛЕНИЙ
Мир потрясло, конечно, не преступление. Распятиями на кресте теперь никого не удивишь.
Мир содрогнулся от того, что накренились его устои…
Тогда больше всего на свете меня поразило, как дерево рухнуло. Высоченный зеленый стройный крепкий, как наконечник копья, молодой кипарис вдруг пошатнулся, верхушка его качнулась и, чертя на голубом небе роковой полукруг, набирая скорость, устремилась к земле. Я стою в стороне, а отец с топором в руке – у основания дерева. Мы ждем, когда раздастся гул падения. Я не понимаю, зачем нужно рубить дерево, и спрашиваю об этом отца.
– Теперь обрубим ветки…
Он, увлеченный работой, не всегда отвечает на мои вопросы. Тем более, что срубить дерево в наших местах – обычное дело. Пень, зияя своей белой раной, сжался от страха, и я едва сдерживаю себя, чтобы не заплакать. Затем плачу. Мне жаль этот жизнерадостный живой кипарис, которому отрубили ногу и теперь каждым взмахом топора обрубают ветки – роскошные нежные руки, которыми он так стремительно тянулся вверх, пытаясь дотронуться своей пышной кроной до высокого неба.
Я ненавижу отца? Я люблю его всей душой! Он дает мне топор: на, руби! Я беру топор и стараюсь взять себя в руки. Занятый своей трудной работой, отец не видит моих слез, и, наклонив голову, присматривается уже к другому кипарису. Кончиками пальцев, он, вероятно, чувствует неуверенность в моих руках.
– Держи же!..
Что есть силы я сжимаю древко топора и приступаю к работе. Мне лет семь или восемь, и топор еще тяжеловат для меня, но ветки под моей тяжестью уже прогибаются. Я вижу, как они вздрагивают в страхе от одного моего взгляда. Хук! И первая веточка отделилась от ствола. Снова зияет белое,