можно. Лишь бы змея этого ползучего за спиной не оставлять. Что скажешь?
Мистина помедлил и с показным сожалением покачал головой:
– Не властен я поход отложить на год. И даже Ингвар не пойдет на это. Сколько князей и бояр, от Греческого моря и до Варяжского, сего похода ждут, оружие вострят. Печенеги коней кормят. Как мы им, что Акуну ладожскому, что Ильбуге, станем про твоего Людяту рассказывать? Да они и не знают, что за Волынь такая.
– Ну, стало быть, не сладилось дело! – Етон угрюмо развел длинными костлявыми руками. – Мне мой отец сию землю вручил, мне о ней порадеть надобно.
– Это ты верно рассуждаешь… – раздумчиво проговорил Мистина. – Это мудро: чужого ища, своего бы не потерять. И все же… Дай мне еще денька три-четыре поразмыслить. Может, надумаю что.
Несколько дней прошло обыкновенно: киевских гостей позвал к себе на пир боярин Драгош, знатный морованин и младший брат покойной княгини, потом Семирад съездил с ними на лов в княжеские леса. Мистина охотно отзывался на всякие забавы, и незаметно было, будто он хоть сколько-то думает о делах. Но уже на другой день после лова он прислал к Етону отрока с просьбой повидаться наедине. Етон принял его в своей жилой избе – такой же, как все в городе, полуопущенной в землю, лишь богаче убранной красивой моравской посудой и увешанной медвежинами, чтобы защитить старые кости от сквозняков. На столе стояла та золоченая чаша – Етон не приказывал ее прибрать в ларь, все любовался при солнечном свете и при огне светильника блеском золота и игрой самоцветов, будто грея усталые глаза в этом сиянии доблести и удачи.
Из нее он пил и сейчас. Киевский гость сел напротив него к столу и взялся за свою чашу – серебряную, старинной северной работы, из наследства еще князя Вальстена, Етонова отца.
– Ну, что? – Етон сразу перешел к делу, едва гость отпил глоток подогретого меда. – Надумал? Пойдете со мной на Людяту? При ваших силах Людяту раздавить нетрудно будет.
С глазу на глаз они говорили не по-славянски, а на языке, который дальние потомки викингов по старой памяти именовали «норрёна мол», то есть «северный язык», но славяне называли его русским – языком руси. Однако вновь прибывающие из Северных стран торговые люди и воины наемных дружин, главным образом свеи, понимали его с трудом: за сто – двести лет жизни среди славян язык потомков норманнов заметно изменился. Даже их родовые имена стали звучать по-иному: Аудульв превратился в Адолба, Ингивальд – в Ингивлада, а Фрейстейн – в Прастена. Также и обычаи их теперь являли собой причудливую смесь северных и славянских. Своеобразием своим волынские русы, считавшие себя самым древним русским родом на славянских землях, немало гордились.
– Этой зимой уже поздно, – Мистина качнул головой. – Я не могу повести русь на Волынь без Ингварова позволения, а он вернется с данью, только когда вскроются реки. Тогда уже придет пора снаряжаться на греков.
– Ты можешь и без Ингоря, – прищурился Етон. – Я хоть и сижу от вас в дальнем углу,