парты, столы.
Собрали солдатские каски,
указки штыков и мотки
бикфордовых молний…
И классы
откликнулись вновь на звонки.
Подарки панфиловцев-шефов, –
я «раковой шейкой» хрустел…
Нас всех, пламенея на шее,
огонь красных галстуков грел.
Оттаяла елка капелью,
приблизился сценки овал…
Мы пели, пели, мы пели,
мы в стынь выдыхали слова:
«Я встретился с ним под Одессой родной,
когда в бой пошла наша рота.
Он шел впереди, автомат на груди.
Моряк Черноморского флота.
…Тринадцать ранений хирург насчитал,
две пули засели глубоко;
в бреду черноморец-моряк напевал:
«Раскинулось море широко…»
А после тихонько меня он спросил:
«Быть может, заедешь в Ахтырку?
Жене передай мой прощальный привет,
а сыну отдай бескозырку…»
Мы пели.
И каждою жилкой
желанье – как пламя свечи:
пилотку иль бескозырку
от павших отцов получить!
Мне грудь обжигала и нёбо
под новый год
та песня!..
Нас так было много –
солдатских детей и сирот!..
Нас меньше уже остается –
заморышей страшной войны,
та песня теперь не поется,
те годы – удалены.
Погодки и одногодки
на икры натруженных ног
накручивают, как обмотки,
неровные версты дорог.
Но память нас вновь оглушает,
когда, как надежный оплот,
вернувшись домой, возвращают
теперь сыновья нам тепло.
Мы пели, в полях Подмосковья
Победы услышав шаги, –
и клич ее в свисте осколков
стальной сталинградской пурги.
Суд
Отгородили их веревкой
в фабричном клубе
и потом
детей солдатских за морковку
судили выездным судом.
Ее набегом, с голодухи
надергали, за что уже
по здоровенной оплеухе
досталось им от сторожей.
Сосед по парте мой, дистрофик,
дрожал, как тонкий стебелёк.
Глядели судьи гневно, строго,
непримиримо – будет срок.
Но – у одних я видел слезы,
а у других во взгляде – боль…
Шли чередом своим допросы,
изобличал всех факт любой.
Ломались, как тростинки, судьбы,
слезинки падали из глаз:
«Простите, пощадите, судьи,
нас в первый и в последний раз».
Стояли, за руки все взявшись…
Не всех простили. И во тьму
двух сверстников моих дрожавших
и бледных увели в тюрьму.
Я шел и плакал по ребятам.
Да в чем же их была вина?
И после понял: виновата
была во всем одна война.
«Я приду к тебе лугом и