что он не откликается на этот тон, Клава стала серьезной.
– Вадим, очень важный разговор есть. Не для чужих ушей. Пойдем ко мне. Очень тебя прошу. – Клава прятала лицо от снега за поднятым воротником пальто. – Деловой разговор, – добавила она, сделав ударение на слове «деловой», как бы заверяя, что не собирается его соблазнять.
– Хорошо.
Почти всю дорогу они молчали. Впрочем, это было естественно в такую погоду. На лестничной площадке долго стряхивали с себя снег. Тоже молча. Войдя в квартиру, Вадим заметил, что фотографии дяди на стене нет.
Они сели на диван.
– Вадим, я жду ареста, – как-то обреченно сказала вдруг Клава. – Ночью Машу забрали. Всю нашу родню арестовывают. Самого дядю еще летом взяли. Как соратника Примакова. И меня из-за дяди в октябре арестовали. Не из-за отца. Про него почти не спрашивали… Вадим, может, мы видимся в последний раз. Я хочу, чтобы ты знал: я ни в чем не виновата. Я всегда нашей партии и товарищу Сталину преданная была. Если меня заберут, ты так и всем в группе скажи. Скажешь?
– Скажу обязательно.
– И еще… Ты, наверно, думаешь, что это я на Тржебинскую донесла? Нет, Вадим! Она ничего антисоветского не говорила никогда. Я ее не любила, но я не могу оговорить человека. Оговаривать – это не по-комсомольски. И вообще не по-людски. Меня бы совесть замучила… Ты мне веришь?
– Верю. – Он действительно ей поверил. – Клава, а об Иванове ты донесла, об анекдоте о Сталине?
Она застыла с открытым ртом. Лицо стало растерянным и жалким.
– Вадя, меня заставили! – торопливо заговорила она. – Это страшные люди… Я сама ни за что бы про анекдот не сообщила. Хотя такие анекдоты осуждаю. Но не считаю это за преступление. Их рассказывают по глупости. Услышала бы антисоветскую агитацию – тогда да, сообщила бы.… Меня сначала только про дядю расспрашивали, а потом стали еще требовать, чтобы я рассказала о контрреволюционных высказываниях студентов. Я сказала, что таких высказываний не слышала. А я на самом деле не слышала. Будешь молчать, говорят, – не выпустим, если скажешь – освободим. Пришлось про тот анекдот сказать. Они меня же стали обвинять: почему сразу не донесла? Статья, мол, есть за недоносительство. Принуждали назвать тех, кто анекдот слышал. Я сказала, что Иван мне только его рассказал. Стояла на своем до последнего. И они меня все же отпустили… – Она немного помолчала и продолжила с обидой и болью: – Вадим, в наши органы враги пробрались! Не могут советские следователи так себя вести. Меня каждую ночь допрашивали. Стоять по стойке «смирно» заставляли. Часами так стояла… Кричали, обзывали по-всякому… – Ее голос на миг пресекся, длинные ресницы задрожали. – Выпороть грозили… По щекам били… – Клава вдруг разрыдалась. Припала к его плечу.
Вадим утешал ее, как ребенка. Говорил успокаивающие слова. Едва касаясь, гладил по спине.
Он возненавидел следователей, которые допрашивали Клаву, возненавидел Ежова. Вадим был уверен, что это он во всем виноват, что Сталин об этих бесчинствах