сокрушающего соития – тихо так, облегченно, почти счастливо. Сглотнул комок – и что же ты творишь, война…
Никто не знал, сколько фашистов засело в здании. Может, десяток или два. Несколько минут назад туда прорвались еще четверо. Окровавленные, оборванные, страшные – их выдавили из заброшенного сквера на задах больницы – деваться фашистам было некуда, побежали к своим, сидящим в западне. Поначалу их было семеро, но двое полегли на площади, а третий был снят прицельным выстрелом уже в проеме. В оконных глазницах на втором этаже мелькали тени, потрескивали автоматные очереди. Иногда вылетали гранаты – но взрывались там, где уже давно не было живых. Уцелевшие штрафники растянулись по периметру, прятались за деревьями, за кустами, за обломками техники. Кто-то засел в одноэтажном здании напротив. Двое бойцов, приставив к стене лестницу, пытались взгромоздить на крышу станковый пулемет Горюнова на колесном станке. Импровизированный штаб разместился за оградительным бетонным блоком, окрашенным в полоску. Ругался восьмиэтажным, витиевато закрученным матом комроты Кумарин, созывал командиров отделений, выражал крайнее недовольство – за каким, собственно, хреном их подвигло погибнуть почти всех?
– Ткаченко, выполняйте! – слегка заикаясь (видимо, контузило), выкрикивал Кумарин. – Берите людей! Обойти здание, изучить возможность проникновения внутрь!
– Товарищ капитан, – хрипел кто-то, – пытались уже! Там ограда и сквер, не развернуться! Они бросают гранаты нам на головы! Трое уже погибли! Они сами не смогут там выйти – пожарный выход в той части здания, где… пожар! А из окон полезут – там Канторович с пулеметом и еще четверо наших…
– Ткаченко, выполняйте! Вы поняли приказ?!
Царила полная неразбериха. Все перемешалось – штрафники, остатки комендантской роты, взвода связи, какие-то штабные личности с зелеными от переживания физиономиями. Два взвода штрафников понесли тяжелые потери, третий представлял еще что-то боеспособное, но людей разбросало, лежали, придавленные к земле, и собрать их под огнем во что-то стройное и маневренное было невозможно. Зорин лежал в воронке, вырытой разорвавшейся миной, недалеко от угла здания, выковыривал грязь из затвора ППШ. Чертыхался Игумнов и тоже выковыривал грязь – только из уха. Стучал по нему грязной ладонью, хмуро прислушивался, опять стучал.
– Оглох, что ли? – покосился на него Зорин.
– Да не, сам не понимаю, – пожал плечами Федор. – То слышу, то все дрожит и затухает. Чертовщина какая-то. За ранение не прокатит?
– А что? – не понял Зорин.
– Как что? – удивился Игумнов. – За ранение освобождают от наказания, снимают судимость, отправляют на лечение, а потом – в родную часть.
– Размечтался, – хмыкнул усатый Костюк, лежащий за пнем, – лучше пальчик порежь. Или выбеги вон туда, – он кивнул на усеянный телами пустырь, – бок подставь, глядишь, и заштопают.
– Не вижу особой разницы, где