внимательно вглядываясь в фотографию и замечая в ней на заднем плане что-то, никем не замеченное, но пойманное выдержкой в сотые доли секунды. Как и все прочее, время делимо до бесконечности. И в движении вещей, таким образом, мы пропускаем большую часть того, что есть. Не может ли быть, что мы, будучи не в силах остановить каждое мгновение, не можем воспринимать настоящее никак иначе, а фотография высвобождает в нас силы, о которых мы даже не подозреваем, открывает окно в правду, присутствующую в каждом миге, везде и всюду, но из-за нашей бесконечной рассеянности мы этой правды не видим? Чем еще объяснить силу и правду выражений, застывших на лицах давным-давно, в которых камера поймала неуловимую, но тем не менее всегда присутствующую истину? Каким-то образом в глазах юной Жаклин отразилось предвидение того, что случится потом, и улыбка ее была печальна.
Если сосредоточиться, то фотография жены, ребенка, отца и матери могли оживать. Жаклин в Канаде, сидит на носу каноэ вполоборота к нему. У нее волнистые темно-рыжие волосы, длинная величавая спина и потрясающе красивое лицо – юное, улыбающееся. Жаклин в двадцать семь лет – первый ее официальный факультетский портрет в костюме от Шанель. Она излучает молодость, искренность, доброту и отзывчивость, как живая. Катрин – роскошный портрет спящей малышки – воплощение невинности и чистейшей прелести – темно-рыжие волосы, так похожие на мамины, восхитительно разметались по подушке. А вот она корчит рожицы, бесконечно любимая шалунья и плутовка, напялив дурацкую шляпу-котелок. И пожелтевшая и растрескавшаяся черно-белая фотокарточка родителей на пляже в тридцатые годы, где они почти вдвое моложе его нынешнего. Наверное, он слишком многое вычитывал из этого снимка, но ему казалось, что, несмотря на выражения их лиц, они как будто узнают его, они смотрят прямо на своего еще не рожденного ребенка, вглядывающегося в их лица из будущего, которое они уже тогда понимали лучше, чем сам он сейчас способен понять. Такова сила фотографии, сила музыки, сила любви.
На следующее утро он сам проснулся в полседьмого. Во сне не прозвучало ни единой ноты. В молодости ему снились целые симфонии, крупные отрывки, длинные каденции на темы Моцарта, Бетховена и Брамса. Жюль никогда их не записывал, потому что они, хотя и содержали множество оригинальных тем и мотивов, были абсолютно всем обязаны своим вдохновителям. А еще он редко играл свою музыку другим, потому что его клинило и он часто бросал играть на середине фразы.
К семи он уже побрился, принял душ и вышел на улицу под яркое солнце. В отличие от многих любителей бега, наряжавшихся в яркие костюмы, кроссовки, сконструированные а-ля «феррари», и оснащенных разнообразными аксессуарами: бутылками с водой, козырьками, поясными сумочками, шагомерами, плеерами, Жюль бегал в старых белых кедах, шортах цвета хаки из магазина военных излишков и серой футболке. А из аксессуаров – только пропуск в бассейн и очки для плавания, висящие на поясе справа. Он был уже не так скор, но зато упорен. Медленная