безнравственности, жестокости, указывающий на величие, красоту каждой мыслью о том, как обрести гармонию и справедливость в одной стране, да и во всем мире. Скромных человеческих сил не хватает на решение этих вопросов, остается обратиться к слову гения – А. С. Пушкина.
Уже по стихотворению «К Чаадаеву» (1818) можно судить, насколько важна была тема свободы для Пушкина. Чувство личное и чувство гражданское сливаются воедино, стирается грань между любовным свиданием и жаждой послужить отчизне:
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Счастье поэта оказывается неотделимо от благоденствия России («…взойдет она, / Звезда пленительного счастья…»), стремление к нему – прямой долг, стоящий выше требований времени, долг чести («Пока сердца для чести живы…»).
В стихотворении «Вольность» (1817) Пушкин прямо указывает на то, как он видит это благоденствие, и не только для России. Жанр этого стихотворения – ода, что подразумевает и возвышенный слог, и высокий предмет освещения, и наиболее общую постановку темы, в отличие от интимной окраски дружеского послания, которому и надлежит быть скорее эмоциональным, нежели рассудочным. «Неволя» в оде – это как произвол власти, так и покорность тех, кто склоняется перед нею, и с самого начала стихотворения они осуждаются вместе – одно порождает другое: «Хочу воспеть Свободу миру, / На тронах поразить порок»; «Питомцы ветреной судьбы, / Тираны мира! трепещите! / А вы, мужайтесь и внемлите, / Восстаньте, падшие рабы!»; «Рабства грозный гений / И Славы роковая страсть». Ни те, ни другие не могут обладать всей полнотой власти.
Единственная сила, которой поэт доверяет, – сила Закона, абсолютного, одинакового для всех и не делающего уступок: «Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье»; «Стоите выше вы народа, / Но вечный выше вас Закон». Пушкин приводит две картины нарушения Закона: «сверху» и «снизу». Оба раза тирания в самом типичном ее виде свергается во имя изначально высоких идеалов и более законного правления, но власть, построенная на преступлении, обречена на крах. В первой картине, казни Людовика, этот финал представлен в образе Наполеона, который из романтического идеала превращается в почти демоническую силу. Изображению Наполеона посвящена целая строфа, и осуждение выходит уже за рамки гуманности («Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу»). К этому финалу причастна вся Франция (Молчит Закон – народ молчит»), и поэтому кара ее заслужена, а неволя закономерна («…злодейская порфира / На галлах скованных лежит»). Во второй картине, убийстве Павла I, такого финала нет, но он – в ощущении выпущенных строф, в морали последней строфы. В самом убийстве появляется мотив зверства, восточной дикости («Как звери, вторглись янычары»), подчеркивается низость обеих сторон: «памятник тирана», «Калигулы последний час», «Молчит неверный часовой», «Врата отверсты в тьме ночной / Рукой предательства наемной», «О стыд! О ужас наших дней!»,