учиться живописи? Очень рад за вас.
– В Париже обстригу себе волосы – совсем коротко, как у вас, – жарко дыша, зачастила Мавра. – Стану носить мужскую шляпу и панталоны, буду курить сигары и переделаю имя на французский манер. Я уже придумала: Maurice Sieurduc. Вы знаете, что такое Sieurduc?
– Знаю, – с серьезным видом кивнул Эраст Петрович. – Это означает «Господин герцог».
– Каково? Это вам не «Мавра Сердюк».
– Но откуда деньги? – перешел коллежский асессор к главному.
Она таинственно улыбнулась.
– Так и быть, скажу.
Однако не сказала – не успела. Из кабинета вышел Ландринов, и Мавра проворно отодвинулась.
Потом вернулись остальные. К досаде Фандорина, продолжить беседу никак не удавалось. Он прикидывал, под каким бы предлогом выманить барышню на лестницу, но события приняли оборот, заставивший его отказаться от этого плана.
Около четверти третьего дверь внезапно открылась, и в канцелярию вошел действительный статский советник Ванюхин, сопровождаемый полицейским стенографистом в мундире.
– Здравствуйте, господа, – сказал он веселым, но в то же время угрожающим голосом. – Снова к вам пожаловал. Имел удовольствие побеседовать с каждым по отдельности, а теперь вот хочу потолковать со всеми разом. Вопросец имеется. Куда?! – прикрикнул Зосим Прокофьевич на камердинера.
– Господину барону сказать…
– Не надо, после. Да сядь ты!
Федот Федотович помялся и сел.
– А вот вы, «свой человек», – обратился далее следователь к Эрасту Петровичу, – мне тут ни к чему. Подите-ка, погуляйте.
– Когда есть работа, гулять не приучен, – холодно ответил коллежский асессор. Уйти? Как бы не так. Что еще за «вопросец»?
– У вас тоже работа? – ехидно осведомился Ванюхин у художницы, заглянув в мольберт. – Похож, очень похож. Не угодно ли вместе с предметом изображения переместиться за пределы помещения?
– Не угодно, – отрезала Мавра. – Вы не в полицейском участке, чтобы распоряжаться.
Поняв, что тут нашла коса на камень, следователь перестал обращать внимание на Фандорина и барышню. Взял стул, поставил посреди комнаты. Сел задом наперед, опершись подбородком о спинку, и велел стенографисту:
– Каждое слово.
Сам же зачем-то взял со стола у Луки Львовича стакан с цветными карандашами (разумеется, безо всякого спросу), достал блокнот и с усмешкой прибавил:
– Ну-ка и я порисую.
И, действительно, опрашивая каждого, что-то такое там рисовал, то и дело меняя карандаши.
«Вопросец» заключался в следующем: кто, сколько раз и в котором часу покидал комнату шестого сентября в вечернее время – перед тем, как был выпит отравленный чай.
Вскоре стало ясно, зачем следователю понадобился групповой допрос. Если кто-то начинал колебаться и ссылаться на плохую память, остальные приходили ему на помощь:
– Ну как же, Луконька Львович, а вот с господином из экспедиции, как бишь его, рыжеватый такой, выходить изволили,