раз пришлось убедиться, что, когда Годунов растерян, к примеру вот как сейчас, на удачный экспромт с его стороны лучше не рассчитывать. И ведь не испугался мой ученик – просто не знает, что ему ответить.
– Ты еще не увенчал себя шапкой Мономаха, царь-батюшка, а уже творишь добрые дела, – выдал я. – Конечно же царевна счастлива от того, что ты предоставил ей право свободного выбора.
– Быть по сему, – кивнул он, так и не дождавшись ничего вразумительного от престолоблюстителя, и шагнул было в сторону терпеливо стоящего в ожидании московского духовенства, но приостановился и заметил Федору: – А тебя нынче же на пиру честном не одного ждать стану – с сестрицей... У меня гостей изрядно будет, вот и пущай начинает подбирать жениха себе по нраву.
Понятно на кого намек.
И хоть бы из приличия додумался пригласить Марию Григорьевну, так ведь нет – про нее ни слова.
Но в этот день мне, можно сказать, везло. Впрочем, и Годуновым тоже, поскольку, услышав столь «срамное» предложение, царица-мать от переполнившего ее негодования лишь раскрыла рот, но сказать ничего не сумела – очень уж велико было ее возмущение.
Ну а Федор не протестовал, потому что в очередной раз растерялся от непомерной наглости, а секундой позже я успел прошипеть ему на ухо, чтобы он молчал и согласно кивал.
Слава всем богам и заодно моему непререкаемому авторитету. Хоть царевич и посмотрел на меня ошалело, но совет, изрядно смахивающий на приказ, выполнил.
Фу-у-у, пронесло! Вот и славно.
Ну а на самом пиру обыграть это неповиновение – делать нечего.
Мол, не взял, поскольку решил, будто государь пошутил, ибо слыханное ли дело – выводить незамужнюю девицу перед скопищем гостей?! Такого глума не позволят учинить над своими дочерьми и сестрами даже стольники и прочие мелкие чины, не говоря уж про окольничих и бояр, а тут и вовсе целая царевна, пускай и бывшая.
Если же станет настаивать, то запустить колкий намек насчет того, что негоже с первого дня столь издевательски относиться к святым русским обычаям.
Признаться, эту несусветную дурь относительно строгого девичьего затворничества я тоже не терпел, но тут как раз был весьма редкий случай, когда патриархальная глупая старина играла мне на руку – грех не воспользоваться.
Меж тем на площади все шло своим чередом, как и планировалось.
Разве что в момент речи протопопа Благовещенского собора отца Терентия – главного оратора от духовенства, рассчитывая усладить царский слух, отдохнувшие польские трубачи и барабанщики совершенно некстати снова затянули свою ликующую несуразную какофонию.
Не специалист насчет тяжелого рока, но теперь я твердо знаю, где он родился – в Речи Посполитой начала семнадцатого века.
Хорошо хоть, что быстро унялись – это Дмитрий понял неладное и шепотом приказал Бучинскому дать команду, чтоб они умолкли.
Внутри Кремля тоже было все как по нотам. Обиженные польские трубадуры помалкивали, и ничто не помешало царю чинно войти в Успенский собор, приложиться к иконам, принять благословение и постоять на молебне.
Точнее,