енно банкеты? Издавна главным распределителем, главным подателем пищи считался государь. Это представление было запечатлено в специфической придворной церемонии, именуемой «большим столом»: начиная с Людовика XIV французские короли устраивали торжественную трапезу на глазах у зрителей-подданных. Либеральная буржуазия, организуя банкеты и порой допуская на них зрителей, ставила себя наравне с королевской властью, иначе говоря, банкеты становились формой утверждения суверенитета народа в противовес суверенитету короля. Традицию устройства политических банкетов Робер связывает также с религиозными представлениями (совместное вкушение пищи как своеобразная форма светского причастия) и с экономическими учениями (инициаторы банкетов яростно оспаривали формулу Мальтуса, согласно которой «на пиру природы места для всех не хватит», и отстаивали идею пира равных, пира для всех).
Эта политическая метафорика, или образный фонд эпохи, исследуется автором на самых разных примерах. Тема банкета, или пира, обнаруживается в самых разных областях жизни, литературы и философии: в сочинениях социалистического мыслителя Пьера Леру и в проповедях доминиканца Лакордера, в притче английского пастора Мальтуса и в романе Эжена Сю; в пьесе Александра Дюма и в диалоге Шарля Нодье. Реальный банкет, или пир, превращается в политическую метафору.
Робер неоднократно критикует «ограниченность традиционной позитивистской истории, для которой достаточно установить факты и подробно о них рассказать (притом что рассказ этот в любом случае останется неполным)». Сам он, правда, вовсе не чуждается сбора фактов, тем более существенного, что его предшественники, за очень редкими исключениями, исследовали более или менее подробно только кампанию банкетов 1847 года, а о предшествующих банкетах, ничуть не менее важных, не писали почти ничего. Однако фиксацией фактов Робер не ограничивается и тщательно расшифровывает непонятную в наши дни, но очевидную для людей XIX века символику банкетов. Ведь значимо было всё: выбор персон, в честь которых устраивается банкет (как правило, либеральных депутатов); сумма, которую собирали по подписке с каждого участника (чем меньше сумма, тем более демократичен банкет); порядок и содержание тостов (например, присутствует среди них тост за короля или нет) или, напротив, их подчеркнутое, почти скандальное отсутствие; выбор и оформление помещения для трапезы и даже меню (о котором, впрочем, источники сообщают особенно скупо). Все это благодаря интерпретациям Робера оказывается «говорящим».
Перечисленные подробности – лишь малая часть всего того увлекательного, что содержит исторический пласт книги. Но не менее важен и ее политический пласт.
О том, как после Белого террора и господства ультраконсерваторов в правительстве гражданское общество эпохи Реставрации делало первые робкие шаги с помощью банкетов, красноречиво свидетельствует описание первого политического банкета этого времени, состоявшегося в заведении под названием «Радуга» 5 мая 1818 года. Еще двумя годами раньше, по свидетельству либеральной газеты «Минерва», «встреча трех человек считалась скоплением народа, а встреча с глазу на глаз казалась подозрительной», а тут четыре сотни человек сошлись на обеде и «говорили друг с другом без боязни». Более же всего потряс собравшихся, по большей части не знакомых друг с другом, тот факт, что их так много – целых четыре сотни (притом что общее население Парижа составляло в это время чуть более 700 000 человек). В дальнейшем политические декларации организаторов того или иного банкета содержались именно в тостах, но на банкете в «Радуге» никто тостов не произносил: этим людям было достаточно молча взглянуть друг на друга и убедиться, что они не одиноки.
Робер показывает, как постепенно банкеты становились важной формой политической жизни и влияния на власти, причем влияния исключительно мирного. Организаторы последней кампании банкетов в 1847 году вовсе не были оголтелыми революционерами, недаром они в основном принадлежали к «династической оппозиции», или «династической левой», то есть поддерживали правящую Орлеанскую династию, но выступали за реформирование ее политики. Представители этой оппозиции боролись за политическую реформу, чтобы избежать социальной революции, они старались уберечь режим от гибели с помощью расширения его электоральной базы – но правительство оставалось глухо и само вело себя к гибели. Вело и привело, потому что покусилось на то, с чем французы 1848 года расстаться не желали, – свободу граждан «собираться мирно и без оружия».
В одном из очерков сборника «Сцены частной и общественной жизни животных» (1842) описан наступивший после того, как звери совершили революцию, «великий момент: дело дошло до тостов»:
К несчастью, не только порядок произнесения тостов, но даже их число были определены заранее. Это едва не вызвало недовольства. «Положим, поголодать даже полезно, но подавиться тостом – это верная смерть», – роптали ораторы. ‹…› Нечего и сомневаться в том, что первый тост был произнесен за свободу. Это дело обычное, и если бедная свобода до сих пор так слаба, то не пирующие тому виной. ‹…› К концу вечера публика так разгулялась, что сломала фонтан, и это позволило всем напиться не только вдоволь, но и допьяна. ‹…› Условились никому