смешного, тактичного, умного. Потому-то я и решила сказать ей о своих мимолетных близостях. Объяснила, что вначале шла на них без настоящего, сильного желания и что, хотя детей у нас от этого быть не может, секс, как и предупреждала мисс Эмили, странно подействовал на мои чувства. Потом я сказала:
– Рут, я вот о чем хочу спросить. Бывает у тебя, что тебе просто позарез это нужно? Что ты готова чуть не с кем угодно?
Рут пожала плечами.
– У меня есть Томми. Если мне надо, я с ним этим занимаюсь.
– Да, конечно. Похоже, это я одна такая. Что-то у меня, наверное, там не в порядке. Потому что иногда мне это ну вот так необходимо.
– Надо же, Кэти, как странно.
Она озабоченно на меня посмотрела, из-за чего я встревожилась еще больше.
– Значит, у тебя никогда такого не было.
Она опять пожала плечами.
– Чтобы все равно с кем – нет. Чудно звучит то, что ты говоришь. Но, может быть, со временем это у тебя пройдет.
– Бывает, долго-долго совсем ничего такого не чувствую. И вдруг пожалуйста. Первый раз вот как было: он начал меня тискать, и я просто хотела, чтобы он отстал. Потом ни с того ни с сего накатило – ничего не могла с собой поделать. Надо, и все тут.
Рут покачала головой.
– Да, странно, очень странно. Но я думаю, это временное. Может быть, все из-за того, что здесь другое питание.
Грандиозной помощи Рут мне не оказала, но сочувствие проявила, и после того вечера мне сделалось чуть полегче. Вот почему для меня таким ударом стал ее намек на это в конце нашего напряженного разговора на траве. Хотя из посторонних услышать ее замечание никто, конечно, не мог, в том, как она его сделала, было что-то очень неправильное. Дружба наша в те первые месяцы в Коттеджах сохранялась потому, что, для меня по крайней мере, существовали две разные Рут. Одна Рут все время стремилась произвести впечатление на старожилов и спокойно игнорировала меня, Томми и кого бы то ни было, кто, по ее мнению, мешал ей развернуться. Эту Рут, не доставлявшую мне никакой радости, напускавшую на себя важность, я видела каждый день со всем ее притворством, с пресловутым прощальным прикосновением к локтю. Но Рут, которая, вытянув ноги за край моего матраса, держа обеими руками дымящуюся кружку, сидела около меня по вечерам в моей чердачной каморке, – это была Рут из Хейлшема, и, что бы ни случилось за день, я могла просто-напросто начать с ней с того места, где мы кончили, когда сидели так в прошлый раз. И до того разговора на траве было четкое соглашение, что эти две Рут существуют отдельно, что той из них, кому я перед сном делала признания, я могу вполне доверять. Вот почему ее слова о моей дружбе «с некоторыми старожилами» так меня расстроили. Вот почему я взяла книгу и молча ушла.
Но когда я сейчас об этом думаю, я в какой-то мере способна встать на точку зрения Рут. Я вижу, например, что она меня могла считать стороной, которая первой нарушила соглашение, и что свой маленький укол она, может быть, рассматривала как законный ответ. В то время