немногим меньше века, уже в новом тысячелетии, в альбоме взрослого внука позировавшей на подушке крохи).
В апреле Зойка заговорила об отъезде, переживая, как бы муж в ее отсутствие не подыскал себе другую с благословения свекровки. В глубине души она надеялась оставить ребенка матери, но отец вряд ли разрешит: им надо еще своих младших на ноги поставить. Ну и подумаешь! В круглосуточные ясли берут с шести месяцев, а дочке скоро семь. Если засесть за учебники, то можно еще и весеннюю сессию попробовать сдать. Зойкина мать поливала слезами внучку, к которой привязалась всем сердцем, уговаривая дочь пожить хоть до осени, пока дите не начнет ходить. Она готова была оставить у себя ребенка насовсем, но боялась даже думать о том, как будет управляться со своим хозяйством: на селе наступала горячая пора – как потопаешь, так и полопаешь. Да и хозяин ругается: раз семью завела, не спросясь родителей, пусть сами ростят своих детей. Мужик Зойкин уж сколь времени и ехать не думает за женой и ребенчишком, и денег не шлет. И родители его не интересуются. Что ж, пусть обе едут, увидят родичи малую-то, да таку хорошеньку, глядишь, и сладится все. Небось, помогут – и бабка там есть, и прабабка, и дед богатый.
На станцию поехали чуть ли не всей семьей. Возбужденная Зойка, еще больше похорошевшая после родов, которые придали ее стройной фигуре соблазнительную женственную завершенность, прокладывала дорогу в толпе своей многочисленной свите. Ее мать, сурово сжимая губы, несла на руках внучку, глядя сухими глазами прямо перед собой. Слез уже не осталось. «Так бы и шваркнула малую об рельсы – уж лучше пусть сразу погибнет, чем мучиться, и эту гадину Зойку разорвала бы на куски. Куда вот ее лихоманка несет? Кому оне обе там нужны? А ребенчишка-то как жалко! Ой, глаза б мои не глядели на них», – горевала она, все крепче прижимая к себе девочку. За материну юбку держалась младшая, которую с появлением новорожденной все в доме стали звать «маленькой мамой» (такой заботливой няньки у ребенка больше никогда не было). Эта шестилетняя «мама», которую лишали любимой «живой куклы», застыла в своем первом невыносимом горе расставания. За ними шагал отец с чемоданом, перевязанным веревкой, а замыкали шествие братья-подростки, которые тащили узлы с вещами.
Паровоз истерично загудел, зафыркал, плюясь черным дымом, залязгал буферами, примериваясь к дальней дороге. Внезапно вагон дернулся, пассажиры и провожающие засуетились, заохали, утирая слезы и бестолково тычась друг в друга с прощальными поцелуями. Вещи уже внесли в вагон, и Зойка вышла на площадку. Ее мать, поцеловав в лобик улыбающуюся внучку с недавно проклюнувшимися передними зубками, молча протянула ребенка Зойке. Суровый отец, переживший немало за свои сорок три года, горько плакал, роняя слезы в свои лихие «чапаевские» усы. Зойка заревела, глядя на прямую спину матери, уходившей с платформы, не помахав ей на прощанье. Только маленькая сестренка, не выпуская материной юбки, все поворачивалась зареванным личиком, спотыкаясь и снова оглядываясь. Проводница загнала пассажиров в вагон и закрыла