Почитайте газеты, и вы прочтете удивительные вещи.
Знаменитый итальянский трагик Цаккони с колоссальным успехом играет в Петербурге «Власть тьмы» [2].
Другой знаменитый итальянский артист Новелли, с громадным успехом гастролирующий в Париже, производит потрясающее впечатление в тургеневском «Нахлебнике» [3].
Не правда ли, какое странное это производит впечатление: итальянский артист, отправляясь завоевывать французскую публику, – выбирает русскую пьесу.
Вспомните, затем, великого из величайших артистов, покойного Эрнеста Росси.
В его репертуаре, кроме «Смерти Иоанна Грозного» А. Толстого, – были «Каменный гость» и «Скупой рыцарь» Пушкина.[4]
А у нас…
Кто у нас играет тургеневского «Нахлебника»? Кому придет в голову его ставить?
– Устарело! Помилуйте, и крепостное право, давным-давно, ушло в область преданий! И типы эти вымерли!
Знаменитый итальянский артист Новелли, если бы ему привести эти возражения, наверное, глаза бы вытаращил от изумления.
– Как «устарело»? Да разве «оскорбленные и униженные» существовали, существуют и будут существовать не во все времена, не у всех народов, не при всех режимах? В «Нахлебнике» тип «униженного и оскорбленного» нарисован сильно, могуче, верно, художественно. Он понятен всякому, – это тип общечеловеческий.
Так полагает знаменитый итальянский артист, и с ним соглашается рукоплещущая ему публика.
А у нас «Нахлебника» ставит, кажется, один Соловцов,[5] – да и то «для детей», на утренних спектаклях:
– Надо же для детей литературное дать! Не «Гувернера» же им, для поучения детской публики, как Дюковская труппа, ставить![6]
«Власть тьмы», разрешения которой к постановке так жаждали и добивались, поиграли один сезон, да и оставили:
– Слишком мрачно! Тяжеловато!
А вот итальянский артист[7], отправляясь завоевывать себе мировую репутацию, избирает себе для этого, наравне с «Гамлетом», «Отелло», «Лиром», и «Власть тьмы».
Пушкина играть на сцене совсем уж никому не придет в голову!
«A.C. Пушкин» – такого драматурга в списках русских драматических писателей «не значится».
Кого из jeune-premier'ов, по обязанностям своего амплуа соблазняющих разных героинь современных драм и комедий, не соблазняла мысль появиться в образе классического соблазнителя, «короля всех соблазнителей».
Кто из jeune-premier'ов не поддавался искушению сыграть «Дон Жуана»?
Играют «Дон Жуана» Мольера, играли «Севильского обольстителя» – г. Бежецкого[8], – но никому и в голову не приходит поставить «Каменного гостя» [9].
А вот Эрнесто Росси, – у которого и таланта, и ума, и вкуса, и понимания сцены было, конечно, больше, чем у всех наших jeune-premier'ов, вместе взятых, – тот, выбирая для себя самые лучшие роли, снимая, так сказать, пенки с литератур всех стран, – выбрал для себя Дон Жуана в «Каменном госте» Пушкина.
А у нас даже удивятся, если посоветовать поставить «Каменного гостя».
– Да разве это играют? Это для чтения!
Точно так же, кому из «уважающих себя артистов» придет в голову поставить, например, «Скупого рыцаря» [10]?
– Это не для сцены!
А я помню, например, покойного И.В. Самарина, как он исполнял «сцену в подвале» [11].
Становилось страшно, когда он среди открытых сундуков, из которых сверкало золото, выпрямлялся, словно вырастал, и говорил:
– Я царствую!
Ужас охватывал вас при виде этого могущества.
Темной, страшной, стихийной силой, полной зла, веяло со сцены.
И никакому Мефистофелю, при помощи музыки Гуно, не удастся произвести такого потрясающего впечатления гимном «золотому тельцу», – какое производил Самарин одной этой фразой:
– Я царствую!
«Великий Эрнесто» играл всего «Скупого рыцаря», и у того, кто видел Росси в роли «старого барона», никогда не изгладится из памяти этот титанический образ, как никогда не изгладятся титанические образы «Макбета», «Лира», «Иоанна Грозного».
Барон стоял, опираясь на свой старый меч. И вот этот меч начинал дрожать в его руке. Еще рука казалась твердой и железной, – но по дрожанию меча вы видели, что она начинает дрожать. Рука дрожала все сильнее и сильнее. Предсмертная дрожь судорогой пробегала по всему телу. И барон падал мертвый, – и в этой немой тишине слышался только звон выпавшего из холодеющей руки меча, – словно последний, еле слышный вздох умирающего величия.
Это была потрясающая картина!
А между тем этого «Скупого рыцаря» никто и никогда не ставит