легким способом их заработать. Оказалось, что не так все и легко. Скорее, трудно. Но я привыкла. И встретила его.
ДЖОАННА. Я не верю в ревность. Не верю, что люди могут владеть друг другом. Если мой муж и я были верны друг дружке, то по одной причине: мы этого хотели. На эту абсурдную формальность – заключение брака, мы пошли только потому, что хотели детей. Разумеется, как только выяснилось, что детей у нас не будет, официальность наших отношений перестала иметь хоть какое-то значение. Чтобы быть счастливыми, нам не требовались наши маленькие дубликаты из крови и плоти. У нас была работа. У меня – моя. И у него – своя.
БЕАТРИС. Он отличался от других. Когда смотрел – то видел меня. Не разговаривал со мной, когда работал, во всяком случае, вначале, но со временем такое иной раз случалось. Он задавал вопросы о моей жизни. Ничего особенного, но моя жизнь интересовала его, и меня это успокаивало. Он меня смешил. Бывал таким обаятельным. И мне нравилось, что он на меня смотрит. У него был особый дар – он умел смотреть на человека. И я была тем самым человеком, говорил он, который обладал даром показывать себя.
ДЖОАННА. Она выглядела как я. Это я заметила сразу. Что-то в ней напоминало ему меня, поэтому он ее и выбрал, я в этом уверена. И при этом не могла она быть более несхожей.
БЕАТРИС. Есть некая чистота в том, что на тебя смотрят, когда ты вся в себе, а на тебя смотрит человек, знающий, как смотреть, и нисходит умиротворенность, ощущение, что ты не одинока, как человек бывает одиноким, скажем, в половом акте, но объединена с кем-то в некой его прелюдии. Должно быть, это нечто такое, что чувствовали люди, верившие, что есть Бог, как Ева в раю до появления змея.
ДЖОАННА. Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Всегда это ненавидела. Открывала утром глаза и обнаруживала, что он смотрел на меня. Это бесило. Однажды утром проснулась, а этот сукин сын меня рисовал. Я встала, пошла на кухню, вернулась с кувшином виноградного сока и выплеснула на картину. Он не отреагировал, не двинулся. Я спросила, не собирается ли он наброситься на меня, хотя бы накричать, обзывая нехорошими словами. Он ответил, что виноградным соком картина стала даже лучше. Поэтому я ее сожгла. Я также терпеть не могу, когда меня фотографируют. Боюсь, как и Джеронимо, что камера украдет мою душу. Даже когда я смотрю в зеркало, насмешка всегда присутствует в глазах личности, которая я и не я.
БЕАТРИС. Я с самого начала знала: он выбрал меня, потому что я напоминала ее, и при этом она – полная моя противоположность, постоянно создает, но не приносит удовлетворенности, потому что рисует не людей, не живое, только предметы. И даже не предметы целиком. Сплошные тени и искривленная геометрия. Что-то такое, что никогда не посмотрит на нее. Она в ужасе от плоти и крови, поэтому рисует только смерть.
ДЖОАННА. Я пыталась убедить его рисовать других натурщиц, но он продолжал вновь и вновь использовать эту. Не желал отказываться от нее. Мы неделями практически не разговаривали. Я не позволяла ему прикасаться ко мне. Но при этом понимала. Какая-то моя часть понимала. Именно это особенно раздражало. Я не позволила бы