Петроний оперного партера. Влас Дорошевич

тый критик. Музыкант Кругликов.

      Поджарый, весь высушенный, весь нервы, – немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.

      – А-а! Изумительный город! Пирогов… как они у вас называются? Растегаев… блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?

      У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.

      В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.

      Добрая, усталая, благожелательная улыбка.

      Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.

      Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.

      Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.

      Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.

      Настоящий гастроном жизни.

      Заходила речь об еде, – он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.

      Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, – он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.

      Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.

      Угадывая детали, которые может угадать только знаток.

      Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.

      С упоением слушал Гайдна, Баха.

      Находил, что Оффенбах:

      – Гений,

      в оперетке:

      – Которая тоже прелестное искусство.

      Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:

      – Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!

      В нём была масса вкуса.

      И ни капли педанта.

      Ни на грош фарисейства.

      За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.

      Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.

      И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:

      – Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!

      Кругликов только улыбался снисходительно.

      И к певице, и к негодованию.

      О, боже! Сколько было плохих певиц, – а, ведь, свет от этого не провалился.

      И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, – Кругликов пожимал своими мягкими плечами:

      – У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, – но поёт!

      Это был Петроний нашего оперного партера.

      Magister elegantiarum[1]:

      – Музыкальных и критических.

      Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.

      За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.

      Одни знают.

      Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, – словно писал фортепианный настройщик!

      Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.

      Но, услыхав Шаляпина в «Демоне», уверены, что у него:

      – Высокий баритон.

      А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть «На земле весь род людской», – способны написать, что:

      – У нашего превосходного тенора великолепный бас.

      Я знал одного такого критика.