свете фонаря я разглядел на физиономии Ноя выражение «ну и дурень же он» – и порадовался тому, что Ной на нашей стороне. Уж он-то на месте Ларсена взялся бы за дело иначе! Как – не знаю, но иначе. И уж наверняка с лучшими шансами на успех.
А потом я поправил себя: Ной пока на нашей стороне.
Такие, как он, не бывают ни на чьей стороне, кроме своей собственной. Уж я-то знаю.
Глава 10. В небо!
Прошло несколько дней. Не знаю, сколько именно, потому что я считал дни только в приютах и исправительных интернатах, а на воле – чего их считать? А тут у меня не было воли только по названию. На самом-то деле я что хотел, то и делал. А хотел я неотлучно быть при «Топинамбуре», и никто не оказался такой сволочью, чтобы помешать мне в этом. Один только Ларсен хотел, да не смог.
Звездолет рос. Теперь я уже не карабкался по приставной лестнице на чердак – «Топинамбур» сам поднимал меня туда и спускал оттуда, стоило мне лишь захотеть этого. Когда он стал больше самой крупной тыквы, какую я когда-либо видел, я сел на него верхом и облетел все поле космодрома, а пролетая над лупоглазым караульным, попросту плюнул в него с высоты и даже попал. Потом вернулся – и ничего! Как будто так и надо. Сысой мне даже слова не сказал, а караульный, по-моему, меня просто боялся.
Потом «Топинамбур» перестал пролезать в чердачное окно, и я сказал Сысою, что надо бы построить во дворе сарай с широкой дверью или просто навес. Навес плотники сколотили в тот же день. Он, собственно, был нужен не «Топинамбуру», а мне, да и то лишь на случай дождя. Мне доставили воз сена, так что устроился я как надо – днем тень от навеса, а ночью тепло и мягко. Ипат больше не лепил корявой посуды, зато нашел глинистую проплешину на краю огороженного «колючкой» участка и показал мне. Я отпускал туда звездолет попастись. Скоро он вырыл такую яму, что хоть заполняй ее водой и плавай, как в пруду.
Порой я гладил звездолет и чувствовал, что ему это нравится. Иногда приказывал ему мысленно подняться в воздух, полетать туда-сюда без меня и аккуратно вернуться под навес. Тут бывало по-всякому, порой он слушался, а порой – нет. А еще я с ним разговаривал, но толку от этого, по-моему, не было никакого. Я и бросил.
Когда «Топинамбур» вырос с хорошего хряка, я стал задумываться: а как, собственно, мне попасть внутрь него? Толстая книга, что принес мне Сысой, нимало в этом не помогла. Меня, между прочим, в интернатах пытались научить пахоте и уходу за скотом, а никак не рагабарскому языку! Были в книге и картинки, да только я пока не понял, к чему они и что вообще изображают. Сысой вызвал к себе кое-кого из космодромной обслуги, потолковал с ними и объявил мне: согласно общему мнению, корабль-де сам должен открыть люк по приказу хозяина.
А каким должен быть тот приказ – одна туманность. Никто ничего не знает. Сколько лет эти бездельники на государственном жалованье числятся при космодроме, тут же и живут, видели немало квазиживых кораблей, а хоть бы один дармоед поинтересовался тем, что действительно важно!
Из словесного приказа ничего не вышло, из мысленного тоже. Я по сто раз