огромное оживление.
Это было хулиганство, конечно же, – зачаточное, ребяческое.
Ну и что?
А банки, обкрадывающие людей, – разве не хулиганство?
Ещё какое хулиганство – злостное, мерзопакостное!
А вся нынешняя мировая экономика, убивающая жизнь на планете Земля?
Ужасающее хулиганство – глобальное, непереносимое.
Экономика есть главный умертвитель сейчас – самый предприимчивый.
К счастью, никто из банка тогда не выскочил, в полицию не пожаловался.
А Джачинто Ди Пьетрантонио на меня слегка за эту выходку обиделся.
И тоже был рад, что не появилась полиция.
Ну а оживился ли он в тот момент – об этом его надо спросить.
Жюльен, оживитель книг
С мёртвыми поэтами, рассказчиками и философами нужно обращаться так, словно они стоят перед тобой, как дикий зверь в чаще.
Следует учиться их дикости – в этом весь фокус.
Как говорил Сесар Вальехо: «В тот момент, когда философу вдруг открывается новая истина, он совсем как зверь».
Читатель, следуй за автором по его тайной звериной тропе – в бурелом мятежной жизни.
Книги – приключение и приглашение к поступку.
Только так их и можно читать; остальное – халтура.
Кое-кто, прочтя четырнадцать строк, засыпает.
А кое-кто планирует нападение на полицейский участок.
Это в совершенстве постиг Жюльен Купа – французский бунтарь и мыслитель.
И я тоже пытался читать, как подобает мальчишкам.
Я листал книгу «Дон Кихот», а потом выбегал на улицу и освобождал кудлатую псину, угодившую в руки собачника.
Я проглатывал «Манон Леско» и, подобно кавалеру де Грие, становился жертвой любовного недуга.
Я пожирал роман «Бесы» – и превращался в Ставрогина, хотя бы на день.
Я читал биографию Малкольма Икс и делался духовным лидером угнетённых – на каком-нибудь поганом вернисаже.
Жульен Купа был, конечно, умнее.
Мы с ним разговаривали о книгах в Париже.
А потом ели хлеб с шоколадом.
А потом он показал нам с Варькой, как жечь бастилии нынешних сюзеренов.
В то время Жюльен читал Вальтера Беньямина.
А над знаменитым философом Аленом Бадью Жюльен смеялся.
Он говорил, что иногда встречает Бадью на улице и спрашивает:
– Как там ваша метафизика?
А Бадью отвечает:
– Жива пока.
На что Жюльен:
– Да вовсе она не жива. Это вы её труп оживляете.
Что касается Жака Рансьера, то Жюльен в грош его не ставил:
– Это философия, пропущенная через мясорубку.
Зато Беньямина он читал так, словно никто его не читал во всей вселенной – до первочитателя Жюльена.
А ведь Беньямин затаскан, затрёпан, засален академиками, замусолен интерпретаторами, замордован художниками-активистами.
Но Жюльену на это было плевать.
Он выискивал в беньяминовских текстах смыслы, обращённые прямо к нему, Жюльену.
Он