или детям.
Насчет подростков и детей – это я зря ляпнул. Спохватился, когда было уже поздно. Глумский даже потемнел лицом.
– Да, – выдохнул Глумский.
Осенью сорок первого фашисты застрелили у Глумского сына. Все помнили в Глухарах, что в пятнадцать лет это был настоящий парубок – рослый, плечистый, со светлым лихим чубом. Вот уж, наверно, Глумский им гордился… И имя он дал ему подходящее – Тарас. Так вот, Тарас решил подорвать карателей, которые во дворе ощипывали кур. Каратели много поработали за день и решили закусить. Рассказывали, всю Перечиху каратели выжгли за час, а это тридцать дворов. И вот они, чумазые, в копоти, ощипывали кур и гоготали, а Тарас и бросил в них гранату…
Но только пятнадцать лет – это пятнадцать лет: то ли он негодный запал вставил, то ли не выдернул кольцо с чекой. Не взорвалась граната.
– Крамченко был во вспомогательной украинской полиции, – сказал Глумский. – Он ушел. Помнишь Крамченко? Задуй его ветер!..
Я помнил Крамченко. Это был длинный, нескладный мужик-недотепа. Вечно у него в хозяйстве случались какие-нибудь беды. То корова клевера объестся, то куры ни с того ни с сего перестанут нестись.
– Дурень, – продолжил председатель. – Думал, для него легкая, везучая жизнь будет. Из колхозной фермы Розку взял, корову-рекордистку. Так она у него и трех литров не давала. Завидущий его глаз…
– Семья у него здесь осталась?
– Семья – не ответчик, – буркнул Глумский. – Или у вас там по-другому учат?
– Товарищ Глумский! – закричал я, не выдержав. – В школе меня этому не учили, на фронте тоже! Других учебных заведений не кончал!
– Ну ладно! – смилостивился председатель и чуть приоткрыл губу, что должно было изображать улыбку. – Просто не люблю расспрашивателей. Все время расспрашивают, как было да что было. Зачем тебе семья?
– С кем-то из села бандиты поддерживают связь. Кто-то их подкармливает.
– Семья у Крамченко ушла с ним, – сказал Глумский. – Побоялись, дурни… В Европу подались. Там их не хватало.
– Может, дружки остались?
Глумский усмехнулся криво, вытер рукой лицо. Ладонь у него была куда шире лица. По-моему, он мог пальцы на затылке сомкнуть, если бы постарался.
– «Дружки» – опасное слово, – сказал Глумский. – Я, может, тоже до войны Крамченке был дружок. На рыбалку вместе ходили.
Он пристально, изучающе поглядел на меня, как бы решая, стоит ли все выкладывать начистоту. Глумский и так баловал меня сегодня беседой.
– Не сомневаюсь, что это Горелый зверствует, – сказал он наконец. – Был такой здесь полицейский командующий. Он!.. Я ведь привозил Штебленка из Шарой рощи.
– Ну и что?
– У каждого свои привычки, – продолжал председатель. – Вот и у Горелого была привычка: вешать человека, чтобы ноги чуть касались земли. Так он дольше мучается, человек-то. Все хочется ему на землю встать… Дергается он, человек… Я видел, так Горелый в сорок втором партизан вешал.
Он помолчал. И я молчал, а пальцы