пышные купы,
Хотя и казалось,
что наши нежней и душистей
На родине нашей —
к востоку от речки Шешупы.
Но эти ломились,
из зимнего вырвавшись плена,
По всем городам, деревням,
по садам, магистралям,
То красной, то белой
клубились могучею пеной
У целых домов
и задымленных, черных развалин.
Казалось, они
не цвели уже годы и годы
И, голые ветви свои
простирая уныло,
Стояли и нашего именно
ждали прихода,
Чтоб сразу раскрыться
со всей затаенною силой.
Иные кусты
у какой-нибудь кирхи иль дачи,
По бровкам дорог,
у садовых оград сотрясенных
Хватило огнем,
привалило щебенкой горячей,
Отбросило в пыль,
под колеса машин многотонных…
И теплый, густой,
опьяняющий запах сирени,
Живой и посохшей,
завяленной жаром жестоким,
Стоял и стоял
надо всею Европой весенней
И с запахом трупов мешался,
не менее стойким…
В те дни за границей
нам думать и верить хотелось,
Что грохот войны
отгремит над землею усталой
И годы вернут
ее мирную свежесть и целость,
А бомбы и пушки
громить ее больше не станут…
Кто-кто, а уж мы-то
имели особое право
О мире мечтать
для себя и иных поколений,
Затем, что войну
мы прошли не для воинской славы,
Затем, что весной
на земле расцветают сирени.
Признание
Я не пишу давно ни строчки
Про малый срок весны любой;
Про тот листок из зимней почки,
Что вдруг живет, полуслепой;
Про дым и пух цветенья краткий,
Про тот всегда нежданный день,
Когда отметишь без оглядки,
Что отошла уже сирень;
Не говорю в стихах ни слова
Про беглый век земных красот,
Про запах сена молодого,
Что дождик мимо пронесет,
Пройдясь по скошенному лугу;
Про пенье петушков-цыплят,
Про журавлей, что скоро к югу
Над нашим летом пролетят;
Про цвет рябиновый заката,
Про то, что мир мне все больней,
Прекрасный и невиноватый
В утрате собственной моей;
Что доля мне теперь иная,
Иной, чем в юности, удел, —
Не говорю, не сочиняю.
Должно быть – что ж? – помолодел!
Недаром чьими-то устами
Уж было сказано давно
О том, что молодость с годами
Приходит. То-то и оно.