занимательное из своей области науки: физики, филологи, географы, историки. Отец сидел и слушал их раскрыв рот – и так все эти полтора месяца. А потом в Ташкенте, в школе, занятия у него вели профессора Московского университета.
Он часто вспоминал свою учебу в Полиграфическом институте на вечернем отделении, а одновременно работал телеграфистом на Центральном телеграфе.
С ним на потоке учились фронтовики, которых принимали без экзаменов по военной льготе. Они были всего года на два-три старше отца, максимум – на пять. Отцу не хватило года до призыва. Вроде бы все ровесники, но вместе с тем фронтовики – совершенно взрослые, бывалые мужчины, прошедшие войну, сформировавшиеся, сильные личности. Эти фронтовики-сокурсники – вообще одно из самых ярких впечатлений в жизни отца.
Он рассказывал про них много разных, в том числе смешных историй. Иногда, не зная предмета, студенты-фронтовики старались на экзамене увести речь в сторону войны, козырнуть военным подвигом. С преподавателями, которые сами были фронтовиками, это обычно не проходило, они возвращали беседу в русло изучаемого предмета. А вот со штатскими преподавателями это могло помочь.
Был как-то экзамен, и студент, севший отвечать, вдруг спрашивает преподавательницу: «А который сейчас час?» – «Без пятнадцати девять», – отвечает. «Мне надо срочно уйти! – начинает волноваться студент. – У меня контузия, и ровно в девять часов каждый вечер у меня начинается приступ». Она со страхом и уважением ставит оценку и отпускает. А студенты знают историю про контузию, которая повторяется на каждом экзамене.
По маминой линии у меня воевал дед, про которого я почти ничего не знаю. Он вернулся с войны и в 1946 году умер от ран. Только уже будучи взрослым, я узнал, что дед вернулся не в свою семью, а к другой женщине. И именно потому мама очень неохотно о нем рассказывала: она вообще не хотела о нем вспоминать, не могла простить. Когда мама стала стареть, я пытался уговорить ее съездить на родину деда и на его могилу в Белгородскую область. Но мама отказалась. Так что я не знаю, где дед похоронен.
А мама во время войны была совсем маленькой девочкой, и все, что она запомнила о войне, – это постоянное чувство сильного голода. Она так всю жизнь и прожила со страхом голода, постоянно делала избыточные запасы: не могла избавиться от инстинкта, травмы детства.
Время стирает боль войны, война все больше перемещается в память и в искусство. Память (и почему-то искусство) все больше сохраняет бравую картинку войны, забывая ее боль. И от этого моя личная боль о войне становится еще сильнее.
Вместо правды о ней – тяжелой правды, часто невыносимой, которая могла бы быть спасительной для нашего народа, – предлагается миф, сказка, где все черно-белое, где только триумфально звучат фанфары.
Мифы стирают историческую память, люди перестают знать и понимать войну. Это открывает возможность для повторения старых ошибок, которые могут вновь привести к печальным сценариям.
Я уверен: нам нельзя забывать,