от него отвязаться.
«Спокойно, только спокойно, – сказал он себе. – В конце концов, что оно может мне сделать? Подумаешь – маленькое, светящееся дерьмо. Мне-то что до всего этого? Мое дело патрулировать сектор. Да пошло оно к чертовой матери».
Говоря себе это, он, конечно, ни на миг не отрывался от пятнышка. С той минуты, как он его заметил, прошло почти два часа. Временами глаза начинало жечь, и они немного слезились. Он таращил их изо всех сил и по-прежнему летел задним ходом. Пятясь, особенно быстро не полетишь. Тормозные дюзы не рассчитаны на непрерывное действие. Он летел на восьми километрах в секунду и обливался потом.
Что-то было не так с его шеей – словно кожу на горле щипчиками оттягивали вниз, к грудной клетке… и сухость во рту. Он не обращал на это внимания, у него были дела поважнее, чем пересохший рот и оттянутая кожа на шее. Несколько раз он впадал в какое-то странное состояние – не чувствовал собственных рук. Ноги он чувствовал. Правая выжимала тормозную педаль.
Не отрывая глаз от светлячка, попробовал пошевелить руками. Пятнышко подходило как будто ближе – до него оставалось 1,9, даже 1,8 километра. Выходит, догоняло его?
Он попробовал поднять руку – и не смог. Вторую… – даже не то что не смог, он просто не чувствовал рук, словно их не было вовсе. Попытался взглянуть на них – шея не слушалась. Она была жесткой, твердой, как дерево.
Его охватила паника. Почему он до сих пор не сделал того, что было его неукоснительным долгом? Почему, заметив пятнышко, не вызвал немедленно Базу и не доложил о нем?
Потому что стыдился. Уилмер и Томас, наверное, тоже. Можно представить себе, какой хохот поднялся бы в радиорубке. Светлячок! Белый светлячок, который сперва удирает от ракеты, а потом за ней гонится! Вот уж действительно! Да ты ущипни себя и проснись, ответили бы ему.
Теперь ему было все равно. Он еще раз взглянул на экран и сказал:
– АМУ-111 Патрульной Службы вызывает Базу…
То есть хотел сказать. Но не смог. Вместо голоса – какое-то невнятное бормотание. Он напряг все силы – изо рта вырвался рев. Тогда-то – только тогда – его взгляд соскользнул с экрана и упал на зеркало. Перед ним, в кресле пилота, в круглом желтом шлеме сидело чудовище.
У чудовища были огромные, набрякшие, выпученные глаза, полные смертельного ужаса, лягушачий рот, растянутый и как будто разорванный по уголкам – между губами болтался темный язык. Вместо шеи – какие-то струны, беспрерывно дрожавшие, нижняя челюсть утопала в них; и это страшилище с серым, стремительно распухшим лицом ревело.
Он пытался закрыть глаза – и не мог. Хотел опять посмотреть на экран – не мог. Чудовище, прикованное к креслу, содрогалось все яростнее, словно пробуя разорвать ремни. Пиркс смотрел на него, и это было все, что он мог еще сделать. Сам он не чувствовал ничего, никаких конвульсий. Чувствовал только, что задыхается – не может вдохнуть.
Где-то совсем рядом он слышал нестерпимый скрежет зубов. Он уже окончательно перестал быть Пирксом, ничего не помнил, не было