Они очень милы, но наши дамы из патриотизма предпочли бы вино собственного изготовления…
– Вы не находите, что французский язык мало пригоден для поэзии? – сказал Астольф управляющему сборами. – По мне, так проза Цицерона во сто раз поэтичнее.
– Настоящая французская поэзия – легкая поэтическая песня, – отвечал Шатле.
– Песня доказывает, что наш язык чрезвычайно музыкален, – сказал Адриен.
– Желала бы я послушать стихи, погубившие Наис, – сказала Зефирина, – но, судя по тому, как была принята просьба Амели, она не расположена показать нам образец.
– Она должна ради собственного блага приказать ему прочесть свои стихи, – сказал Франсис. – Ведь ее оправдание – в талантах этого птенца.
– Вы, как дипломат, устройте нам это, – сказала Амели г-ну дю Шатле.
– Ничего нет проще, – сказал барон.
Бывший секретарь по особым поручениям, искушенный в подобных делах, отыскал епископа и умудрился действовать через него. По настоянию монсеньора, Наис пришлось попросить Люсьена прочесть какой-нибудь отрывок, который он помнит наизусть. Быстрый успех барона в этом поручении заслужил ему томную улыбку Амели.
– Право, барон чрезвычайно умен, – сказала она Лолотте.
Лолотта вспомнила кисло-сладкий намек Амели насчет женщин, которые сами шьют себе платья.
– Давно ли вы стали признавать баронов Империи?[50] – отвечала она, улыбаясь.
Люсьен пытался однажды обожествить возлюбленную в оде, посвященной ей и озаглавленной как все оды, которые пишут юноши, кончающие коллеж. Ода, столь любовно выношенная, украшенная всей страстью его сердца, представлялась ему единственным произведением, способным поспорить с поэзией Шенье. Бросив порядочно фатовской взгляд на г-жу де Баржетон, он сказал: «К ней». Затем он принял горделивую позу, чтобы произнести это стихотворение, исполненное тщеславия, ибо (в своем авторском самолюбии) он чувствовал себя в безопасности, держась за юбку г-жи де Баржетон. И тут Наис выдала женским взорам свою тайну. Несмотря на привычку повелевать этим миром с высот своего ума, она не могла не трепетать за Люсьена. На ее лице изобразилась тревога, взгляды ее молили о снисхождении; потом она принуждена была потупить глаза, скрывая удовольствие, нараставшее по мере того, как развертывались следующие строфы:
К ней
Из громоносных сфер, где блещут свет и слава,
Где ангелы поют у трона первых сил,
Где в блеске зиждется предвечного держава
На сонмах огненных светил,
С чела стирая нимб божественности мудрой,
Простясь на краткий срок с надзвездной вышиной,
Порою в наш предел на грустный брег земной
Нисходит ангел златокудрый.
Его направила Всевышнего рука,
Он усыпляет скорбь гонимого поэта,
Как ласковая дочь, он тешит старика
Цветами солнечного лета.
На