может, – отвечал барон, немного подумав: он уже стал немножко и опасаться, не ловит ли она его тут на чем-нибудь.
– А целое общество может быть безнравственно? – продолжала Елена допрашивать его.
– Не может, полагаю, – отвечал барон, опять как-то не совсем решительно.
– И теперь, смотрите, что же выходит, – продолжала Елена.
Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила.
– Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, – говорила Елена, – и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество – делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!
Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою.
– Это делается с целью устрашить других, – произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения.[67]
– Эге, какую старину ты вынес! – заметил ему князь.
– Но мало что старину! – подхватила Елена. – А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, – продолжала она, обращаясь к барону, – что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений.
– Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? – вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.
– Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов[68], которые могли бы остановить их в том.
– Но это же самое можно ведь сказать и про общество! – возразил уже князь Елене. – И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу.
– Нет, у целого общества никак не может быть этого, – возразила ему, в свою очередь, Елена, – всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс.
– Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, – продолжал князь.
– Как подчиняются слепые зрячему – не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, – отвечала Елена.
Последнего спора Елены с князем ни барон, ни Анна Юрьевна не поняли нисколько, и барон, видимо решившийся наблюдать глубочайшее молчание, только придал своему лицу весьма мыслящее выражение, но Анна Юрьевна не унималась.
– Если уж говорить о несправедливостях, – воскликнула она, тоже,