а Клементий Матвеич! Вона барин приехал, на фатеру к тебе позывается!
В окно выставилось мужское лицо.
– Позволь мне, мужичок, остановиться в твоем доме, я приехал по службе, – сказал я.
– Сделайте милость, батюшка, – отвечал тот проворно. – Не больно приглядно у нас…
– Дарья Михайловна, уберите там в горнице, что не надо, – услышал я его голос в избе, а через несколько минут он и сам показался на улице.
Это был лет тридцати пяти видный собой мужик, волосы русые, борода клином; на лбу несколько морщин, взгляд умный, лицо истощенное.
– Пожалуйте сюда на лесенку, – отнесся он ко мне, – уж извините на этот случай, что в таком наряде вас принимаем, дело деревенское… – На нем была наскоро накинутая, значительно поношенная купеческая сибирка. – Ты, любезный, возьми кругом, там под навесом и поставишь, – прибавил он извозчику, – а то тут в ворота не пройдешь; наш экипаж – телега, не громоздка, в калитку продернуть можно.
В сенях, у окошка, сидела худая сгорбленная старуха и что-то ворчала, замахиваясь клюкой на пятилетнего мальчишку, который к ней то подскакивал, то отскакивал.
– Федька! Перестань баушку дразнить! Что ты? – крикнул на него Клементий.
– Она сама начинает.
– Я тебе дам: сама начинает!.. Вот уж пословица справедлива: старый, что малый, целый день у них этакие баталии идут… В горенку пожалуйте, сюда налево, – говорил хозяин, провожая меня.
Я вошел и, осмотревшись, тотчас же догадался, что я у питерщика. Комната вся была оклеена сборными обоями: несколько полосок французских атласных, несколько хороших русских и, наконец, несколько дешевеньких; штукатурный потолок был весь расписан букетами, так что глазам было больно смотреть на него; в переднем углу стояла красного дерева киота с образами и стол, на котором были нарисованы тарелки, а на них – разрезанные фрукты, а около – серебряные ножи и вилки; лавок не было, их заменяли деревянные стулья, выкрашенные как будто бы под орех. В заднем углу стояла кровать с ситцевыми занавесками, к которой Клементий бросился тотчас, как мы вошли, и начал выкидывать оттуда различную дрянь, говоря: «Эк у них тут навалено! Что это за баба необрядная, все ей не в заметку!..»
– Извините уж, батюшка, – прибавил он, обращаясь ко мне, – в чем застали, в том и судите, не чаяли вашей милости.
Я просил его не хлопотать, а велеть, если у него есть, согреть мне самовар.
– Как, сударь, не быть этого заведенья: не те нынче времена и не такие здесь места, чтобы не быть… Дарья Михайловна! – крикнул он в дверь, – поживее самовар, да приготовьте там чайник и чашки – все, как следствует, – главная причина, перемойте почище.
– Славный у тебя дом, – сказал я.
– Живет, батюшка, по деревне.
– Сам строил или еще старик?
– Нет, уж сам выводил; лес как-то нынче не против старины: крепости и ядрености никакой не имеет.
– А эти цветы на потолке не сам ли рисовал?
– Никак нет-с: чужие по найму мазали.
– Да ты питерщик?
– Питерщик был-с.
– А по какому мастерству?
– Да