такого
Ни за что не упускай.
Ведь животные на свете
Существуют для того,
Чтобы с ними мы играли
В игры резвые свои!
Вообще-то говоря, думая об аспирантуре, я мечтала попасть в царство науки, высоких принципов и идеалов. А попала… Ну, просто в жизнь, какую знала и до этого, и какой совсем не знала. Была я девочка домашняя, в студенческих общежитиях не жила, о диких нравах их обитателей только слышала. Аспиранты уже не студенты, большинство – люди взрослые, получившие опыт преподавательской работы, но, попав в общагу, некоторые дичали и зверели. Или просто наконец проявляли свою истинную сущность.
Когда я поселилась в шестом общежитии, сразу обратила внимание на дедовщину и бабовщину. Первая проявлялась в том, что парни из Уссурийска и Читы были самыми смелыми и наглыми и запугали остальных очкариков. Я уже не застала мастодонтов эпохи установления владычества дальневосточно-забайкальского клана, но слышала легенды о том, как небезызвестный историк Жора из Читы каждый день дрался с математиком из Уссурийска, имя которого затерялось в веках. Оба сильно пили, буянили, всех задирали и постоянно выясняли, кто сильнее. Остальные аспирантики ходили на цыпочках и прятались по углам, прямо как родня купца Дикого – любимого школьного самодура из «Грозы» Островского.
Кстати, узнав, что Володя из Читы, комендант сначала ни в какую не хотела его селить в пятое или шестое общежитие, а решила услать куда-то далеко, на Проспект Победы, где имелась ещё одна общага. Но оттуда было неудобно добираться до Набережной Мойки, на занятия. Наконец после долгих уговоров и заверений в Володиной безопасности Эмма Серафимовна разрешила ему жить в шестом общежитии. Володя сразу был принят кланом как свой: хотя драться он не дрался, зато пить пил. А главное – был земляком. Сначала он жил в большой комнате на третьем этаже, где соседей было человек пять, а потом его поселили на первом этаже в двухместной комнатушке аж с самим Жорой.
Явление бабовщины было несколько сложнее и тоньше. Драк там не происходило, явного пьянства замечено не было, землячества не образовывались, однако девицы и бабицы, заканчивавшие аспирантуру, чувствовали себя кем-то вроде дедов в армии: они не стеснялись открытым текстом говорить первокурсницам, как они должны себя вести, как разговаривать, по каким половицам ходить и так далее. Как-то так получилось, что со мной таких разговоров вначале не вели: то ли пропустили за другими хлопотами, то ли решили, что новенькая и так всё узнает. И действительно, несколько испуганных первокурсниц рассказали мне, как им читали мораль и какие тут табу.
Меня это и позабавило, и возмутило. Я призадумалась. «А давайте нарисуем плакат, – предложила я. – Напишем какие-нибудь стишки, посмеёмся над этими клушами». Сказано – сделано. Раздобыли мы лист ватмана. Что там было нарисовано, не помню, и текста тоже. Был какой-то щенячий вызов системе, что-то вроде: «Товаришшы аспиранты! Все на борьбу с лицемерием, ханжеством и невежеством! Урря!»
Прикрепили этот плакат высоко, почти под потолком, на кухне женского второго этажа, над газовыми плитами. Что тут началась! Все второ- и третьекурсницы сочли себя глубоко оскорблёнными. Они закудахтали со страшной силой, некоторые бегали к Эмме