.

капиталистов, там царство плоского материализма и утилитаризма; там процветает «мануфактурная» религия, «мануфактурная» нравственность, «мануфактурная» философия. Там душа человека превращена в «паровую машину», и в этой машине видны лишь «винты и колеса», но жизни не видно.

      И близь, и даль их наблюдений над обществом, таким образом, не предрасполагают их к оптимизму. Из обрывков действительности, перед лицом которых они, эти тепличные растения, стоят, представления о прогрессе им получить нельзя. Они теряют веру в «человечество». Они проникаются боязнью перед «цивилизацией». Они бегут от «толпы» и в самом бегстве-то думают найти утешение на лоне природы и вместе с пушкинским Алеко отправляются кочевать по привольному простору южных степей; то вместе с Лермонтовым вознаграждают себя созерцанием панорам «страны чудес», «золотого Востока», то вместе с Жуковским уносятся в таинственный мир кладбищенских привидений, то вместе с Марлинским мечтают найти забвение в разгуле титанических страстей, то вместе с Подолинским тоскуют по царству божественных «пери», то вместе с Чаадаевым упиваются поэзией католицизма, то вместе с Вл. Одоевским утешаются игрой метафизических настроений, то с Веневитиновым грезят о мире лучезарной, нетленной красоты. Одним словом, они стараются замкнуться в родном для них мире чувства и фантастики; умом, «холодным рассудком», не приносящим для них ничего, кроме разочарования, они жить не хотят и не могут.

      В «романтическом»[9] искусстве, с его культом «запредельного», экскурсиями в область «экзотических» стран и лирикой субъективных переживаний находит себе литературное выражение их аристократический индивидуализм[10].

      Романтическая эпопея продолжалась недолго. В «николаевскую» эпоху интеллигенция мало-помалу начинает менять свою физиономию: разночинец снова начинает завоевывать потерянное им значение: за него стоит экономическая эволюция, направляющаяся на путь капитализма, медленно, но верно расшатывающая устои крепостнического хозяйства и патриархальных отношений.

      По мере того как разночинец одерживает победу, бегство из мира действительности в мир фантазии и культ чувства постепенно отходят в область преданий. Интеллигент приближается к «толпе», производит новую оценку действительности. Правда, романтизм еще не окончательно складывает оружие перед реалистическим миросозерцанием; правда, он снова делает попытку расцвести в сороковые годы: но это его осенние цветы. Если романтики сороковых годов и заявляют, что «прекрасное в жизни не от мира сего», то все же они не относятся к этому миру с титаническим презрением: напротив, любят его, болеют его страданиями. Если они и увлекаются идеалистической философией, то предметом их увлечения является не шеллингианский «романтизм», а гегелианский «рационализм»[11].

      Они наполовину порвали со стариной. Окончательный разрыв с романтизмом у интеллигенции произошел на закате