безошибочно определяет Таня, глядя на огни. – Они слушают в зале «Марсианский прибой». Наверно, Ричардс играет. Вроде его стиль. Правда?
– Возможно, – уклончиво отвечаю я. Не настолько я, к сожалению, силён в музыке, чтобы по цветовой гамме определять мастера. По звуку ещё отличил бы иного…
Пляшут в полной тишине над куполом зала длинные яркие огни, и каждый, кто глядит на них с улиц, слышит знакомую мелодию «Марсианского прибоя» – модной сонаты нынешнего года. Она звучит над городом бесшумно, никого не оглушая и никому не навязывая свой бешеный ритм. Кто хочет – смотрит и слышит. Кто не хочет – не смотрит.
– А Тушин так и не понял нашей цветомузыки, – грустно говорит Таня. – Он привык к прежним незрячим мелодиям. На корабле у них не было других. Но ведь это не так уж и важно! Правда?
– Это просто обидно. Я всегда очень уважал Тушина. Он для меня герой, понимаешь? Главный герой моего детства. Но ты прости, Танюш…
– Куда ты опять меня тянешь?
– Посмотри, какое толстое дерево!
– Ну и что?
– За ним так удобно целоваться! Никто не увидит!
– Ты сумасшедший! Но я люблю тебя!
6. Разрыв
До чего обманчивы девичьи «люблю!». И даже «очень люблю!». И даже «совершенно не могу без тебя!».
До чего легко они сменяются таким же горячим «не люблю!», «оказывается, не люблю!», «люблю, но не тебя…». До чего легко!
Я был уверен, что на такое способен кто угодно, только не Таня! Больше чем себе, верил ей!
Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал её. Это немыслимо: обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.
Почему же письмо? За что?
Может, я действительно неудачник, и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоём говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими тёмными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:
– Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!
А я не завидовал – презирал его. Он выдал за своё изобретение то, что удалось найти мне – эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.
Он, правда, не смог довести их до конца.
А я был близок к концу. Но всё бросил. Противно стало.
Таня тогда спорила со мной. Вовсю.
Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:
– Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!
– Не вижу кошмара.
– Но ведь тебя обокрали!
– Идея – не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.
– Но ведь Женька знал, что ты работаешь… Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, всё ему разболтала!
– Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.
– Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?
– Это будет уже совсем