и птицы, и пресмыкающиеся, и светила на тверди небесной, и трава, и древо, приносящее плод?
Но ничего этого не было и не начинало быть, и даже не обозначилось в ближайшей перспективе. И тогда страх объял Хабанеру всего, от глаз до гениталий, обнял, сковал, заморозил, погрузил во тьму и возжег в сердце его огнь небывалой силы, жгучий, проклятый, и он понял, что никогда не настанет первый день творения, ни второй, ни третий, и так и будет он сидеть на берегу безвидной земли, а безвидное море будет подступать ему к горлу, чтобы объять, поглотить, войти в горло бесконечным потоком, душить, заливать, топить, но не утопит совсем, потому что не было еще шестого дня творения и не было человека и грехопадения его, а значит, не было смерти. И муки Хабанеры будут вечными, вечными, если только он сам не сделает все, что потребно, чтобы весь мир развернулся в пустоте бесконечной метафорой.
Сам, вы говорите? Но что значит это сам? Мозг еще только холодел в ужасе и предвкушении, а душа уже все постигла. Сам – это и значит сам, потому что никого, кроме него, не существует на свете, он, Хабанера, и есть первый и последний, он и есть Тот, Кто создаст эту вселенную, и тьму других, и даже вселенную теоретической физики, которую населяют сферические кони в вакууме – и все это сделает он, Хабанера, ибо он и есть Бог, а бог есть Он.
И все же Хабанера чувствовал, что он не один – левиафаны не в счет. Кто-то хитрый и огромный, кто-то невидимый, но вездесущий незаметно подглядывал за ним, укрывшись в проломах пространства и времени. Враг это был или друг – Хабанера не мог вспомнить, хотя раньше знал, знал наверняка… Но сейчас ему было не до тайных вуайеристов, сейчас надо было делать дело.
Хабанера поднялся на ноги – твердь постанывала под неимоверной тяжестью его подошв, – отряс прах и персть земную, морскую стальную пыль и заплутавших мандавошек, все это унесла вода, сглотнула, растворила без остатка, поднял вверх ладони – вверх, в немыслимую высоту, к собственному сердцу, и произнес страшное заклятие, сотворяющее мир во всей его нечистоте и ошибочности.
– Ом-м-м! – загремело под сводами пустотелых небес, и дрогнул, попятился адский огонь, до того горевший над головой прямо, недвижимо, словно сделанный из шершавого камня-гранита, исторгающего вечную радиацию, предтечу долгожданной смерти.
И в один миг сотворился свет и отделился он от тьмы, а твердь от воды, и нижняя твердь, которая земля, от верхней тверди, которая небо, и произвела земля зелень и древо, дающее плод, и явились два великих светила на тверди небесной, и множество мелких, включая комету Галлея и безымянные астероиды («потом назову», – подумал Хабанера), и произвела вода пресмыкающихся, душу живую, а небо произвело птиц, а земля скотов, гадов и зверей по роду их…
И устал Хабанера, измучился, сотворяя мир, и захотелось ему присесть, отдохнуть на мягком диванчике, забить косячок или хоть пива выпить – «Рэйтбир» выпить или, на худой конец, какого-нибудь «Гиннеса», потому что трудно это, очень трудно и страшно творить мир по своему образу и подобию, со всеми