поэзия из-под земли, дыша в камышинку.
Давай соберем это тело заново
(ножки в Медведково, попка в Чертаново).
Вечный огонь горит, пожирая павших,
Неучтенных, ненайденных и пропавших.
Не отдавай ему эти клетки, клеточки,
Нервные окончания, капиллярные сеточки,
Ребристое нёбо, пух паха и прах пуха,
Нежные перегородки ума и слуха:
Как мы с тобой соберем их на страшный суд?
Кости твои не знали, что их спасут.
Мешочки с семенем, всё, что тело съело,
Железо, за век ставшее частью тела,
Части тела другого тела, лежащего здесь
с прошлого века,
Вместе они составляют нового,
Еще не существовавшего человека.
Поэзия, многоглазое нелепое
Естество о многих ртах,
Находящееся одновременно во многих телах,
Побывала до этого во многих других телах,
Ныне лежащих на сохранении,
Как то, что должно родиться.
(Но в любой момент археологическая экспедиция,
любопытный пастух,
дюжина студентов в шортах
могут вынуть тебя из земли
как недоношенного младенца
и будут засовывать пальцы тебе в обеззубленный рот)
Судя по количеству фосфора в этих костях,
Поэзия, говорившая по-английски, съела
немало рыбы.
Говорили, и даже одна выпускница богословского
института
Подтверждала, цитируя чей-то докторский тезис:
Мы будем воскресать тридцатитрехлетними,
Даже те, кто умер в семьдесят или в девять.
Тело воскресенья будет уметь, Как положено телу:
Есть и пить что захочет,
Пешешествовать на многие стадии,
Носить на себе одежду, раны, слезы,
Оно будет ходить по воде и растворяться в воздухе,
Оставаться неузнанным и делаться узнанным,
Походить на садовника,
На странника,
На себя и на кого-то другого,
Жарить рыбу на костре и друзей угощать,
Возноситься на небеса и садиться одесную Отца,
Как положено сыну.
Лежа на том столе
Я слушаю звук пылесоса на этаже
Я чувствую ветер над окраиной тела.
И все, что во мне было, стоит как армия
На самой границе с воздухом,
Словно мы еще можем начать и проиграть войну.
Быстро и очень медленно,
Как умная собака сперва наклоняет голову,
Потом понимает, потом побежит к тебе,
Душа проверяет свою коробочку:
То свернется внутри, где труха и усталый бархат,
То гладит сверху кожаные крышки.
Се, под тучей синей и бурой, роскошно хмурой,
Тебя составляют заново.
Там, как рыбу торговка,
Перебирают кости твои и