без тени преувеличения:
«Пансионат – это я!»
Сейчас Ахмет, не переставая сыпать приказами направо и налево, регистрировал в книге чету новых гостей, судя по всему мужа и жену. Двор вокруг них кишел жизнью – бурной, но достаточно тихой, чтобы не обеспокоить тех постояльцев, кто до сих пор наслаждался сном.
Как это получалось, Джеймс не знал. И знать не хотел. Изнанка любого искусства малопривлекательна, в отличие от фасада.
Одеты новые гости были по-реттийски. Сперва Джеймс решил, что перед ним – не слишком богатый аристократ с супругой. Гость, мужчина вдвое старше Джеймса, отличался элегантностью костюма и изысканностью манер. Дорожный парик до плеч, бородка клинышком разделена посередине седой прядью; в правой руке – черная трость с набалдашником в виде пучка медных гвоздей.
При шпаге, он тем не менее не производил впечатления человека, часто обнажающего клинок. Но ироничный прищур и твердость взгляда ясно говорили: этого господина лучше не задевать.
Себе дороже выйдет.
А если какому-нибудь забияке оказалось бы мало указанных примет, то наглеца остановил бы багаж гостя. Груда чемоданов, баулов, шляпных коробок и саквояжей семенила на паучьих ножках вслед за владельцем, хищно клацая замками, – и, безусловно, кинулась бы с отвагой его защищать, нуждайся маг в помощи.
Жену мага Джеймс не запомнил. Недостойно дворянина пялиться на даму, словно уличный зевака. Ну, рыженькая, средних лет. Фигурка пышная, но с талией. На любителя. Наверное, провинциалка, сумевшая посредством брака перебраться в столицу. Тоже магичка?
Вряд ли.
Слишком простовата на вид.
Оставив Ахмета размещать новоприбывших со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами, он покинул двор пансионата. Миновал коновязь – точнее, верблюдовязь, если судить по количеству горбатых великанов, меланхолично жующих жвачку. Подмигнул хорошенькой служаночке, несущей полный кувшин так, чтобы подчеркнуть крутизну бедра; в ответ получил игривую улыбку…
И пошел отдыхать дальше.
Отдых, положа руку на сердце, – занятие чрезвычайно утомительное. Иной предпочтет суровую долю круглосуточного лесоруба, лишь бы не прилечь на тахту в окружении невольниц и сладкозвучных чангиров. На тахту, судари вы мои, раз ляжешь, два ляжешь, и не встанешь, и лес рубить не захочешь; смотришь, а жизнь пролетела мимо.
Так и провалялся все бытие напролет, сунув розу за ухо.
Ни тебе соленого пота, ни пальца, в спешке отрубленного топором, ни попреков жены, ни плача малых деток, ни болей в спине, ни бессонницы, ни сведения вертких концов с концами, ни честной нищеты в старости, ни общей могилы, залитой известью…
Ужас!
А что поделаешь?! – иногда приходится и отдыхать, чтоб его…
Вот и Джеймс Ривердейл со всей ответственностью ринулся в душистую купель кейфа. Затесавшись в толпу ценителей у здания суда, около часа любовался вертящимся дервишем. Когда Джеймс подошел, дервиш уже вертелся; когда уходил, дервиш еще вертелся. Похоже, до единения с Абсолютом дервишу оставалось лет двадцать. Полы