дать было некому. Они сидели в небольшой кухне, хоть и время было уже хорошо за полночь.
– Да, на это хватило, – ответил Пашка, – немецкий, по моей мерке делали. Я хоть ходить как человек теперь могу, а в том, который бесплатно дали, чуть не сдох. Боль зверская, нога отекает, ремни уродские кожу до крови стирали. А в этом – хоть снова на «выход». – Пашка даже рассмеялся своей шутке.
Максим не перебивал друга, больше смотрел и слушал. Пашка остался таким же, как и раньше, – такой же высоченный, очень коротко стриженный, на щеке, когда говорит, появляется «черточка». И взгляд прежний – чуть исподлобья, но улыбается. А еще Максиму казалось, что у Пашки вместе с половиной левой ноги отрезало еще и часть натуры, которая отвечала за взвешенность, степенность, безразличие. Не стало в нем «середины», остались только яркие всплески эмоций, крайности: либо хохочет, либо грустит, третьего не дано. А ведь был вечно хмурый, словно недовольный, слова лишнего не вытянешь. Но хитрый, наблюдательный – все видел, замечал и выводы делал правильные. И своевременные. Впрочем, других в группе Максима не было и быть не могло. Отбор производился самопроизвольно, фильтровала людей обстановка и их способность приспособиться к ней и уцелеть. Пашка допил остатки водки из стопки, скривился, выдохнул. И проговорил сдавленным голосом:
– Ну, теперь ты давай колись – что там у тебя? Ты ж ко мне не просто так, от нечего делать, в гости пожаловал. – И прислонился к стене, прикрыл глаза.
– Не просто, – согласился Максим и рассказал обо всем, что довелось пережить ему и его семье за последний месяц. Даже о гибели несчастной Феклы не умолчал. Выложил все как есть и умолк.
– Нет, вот же суки! – взорвался Пашка. – А эта тварь где, которая тебе приказывала?! Где она, я тебя спрашиваю?!
– Никто не знает. Уволился почти два года назад, уехал куда-то, – ответил Максим. И решил, что с выпивкой пора заканчивать – Пашка разошелся не на шутку.
Он был на полголовы выше Максима, в одиночку справиться с ним в случае чего будет сложно. Максим на всякий случай подвинул бутылку поближе к себе, а потом, пользуясь тем, что Пашка отвлекся, вообще убрал ее под стол.
– Что значит «никто не знает»? Он без вести пропал и справка есть?! Или свидетельство о смерти? Кто его видел? Ах, никто! Паскуда лысая! – в гневе Пашка решил, что подставивший их группу полковник обязательно должен быть лысым.
– Вот то и значит. Я за всех отдувался – за него и за себя. Да тут даже и не в полковнике дело. Ведь присяжные меня оправдать были готовы, когда этот главарь их приехал. И всех купил – вот в чем главный ужас.
– Всех, кроме тебя. – Пашка посмотрел на стол, нахмурился. Натюрморт был неполон, исчезла важная составляющая, и Пашка силился вспомнить, когда это произошло.
Максим сделал вид, что ничего не замечает.
– Вот такие дела, Павел Волков. Я у тебя дня два пережду, если ты не против.
– Чего тут спрашивать, сиди здесь сколько хочешь. Тебя тут ни одна собака не найдет. Если что – лес рядом, – махнул рукой себе з