бы я, как ты на своем праме[15] обошелся бы без моего якоря или без шлюпки! – возражал он Феде.
Занятый работой, Ушаков не заметил, как подошел долгожданный Николин день.
Федя не знал, что делать: хотелось проведать, приехала ли Любушка, но идти к Ермаковой без дела было как-то стыдно.
Он ломал голову – что бы придумать! И наконец нашел простой выход: пойти к обедне в их слободскую церковь, – если Любушка в Воронеже, она обязательно должна прийти к Троице.
Федя приоделся и зашагал в Чижовку.
Войдя в церковь, он сразу же увидел на левой стороне среди женщин высокую Марью Никитишну. Рядом с ней стояла Любушка.
Ушаков прошел немного вперед и стал на виду. Ему так хотелось посмотреть назад, но это было неприлично.
Он терпеливо простоял до конца службы и, только когда все двинулись ко кресту, обернулся.
Ушаков пристально рассматривал толпу, теснившуюся к священнику с крестом, но Ермаковых не было. Раздосадованный, Федя пошел к выходу.
Выйдя на паперть, он стоял, растерянно смотря по сторонам.
Вдруг кто-то легонько взял его за локоть. Он зло поворотил голову, думая, что это какой-нибудь назойливый нищий, и оторопел: перед ним улыбаясь стояла Любушка.
– Здравствуйте, Феденька! Кого это вы ищете? Не меня ли?
Он хотел было отпереться, что, мол, не искал ее, но это не вышло.
– Здравия желаю! – с живостью ответил он.
– Пойдемте же к нам, чего тут стоять! – потащила его Любушка сквозь строй нищих и калек.
Пришли к Ермаковым. Любушка сняла шубку и упорхнула на кухню помогать матери накрывать на стол, приказав Феде немножко обождать, лукаво прибавив:
– И не скучать!
Ушаков смирнехонько сидел у печки. Он чувствовал бы себя счастливым, если бы не эта проклятая дверь в соседнюю комнату… Прислушивался: дома ли грек?
Вошли Марья Никитишна и Любушка с посудой и пирогами.
Хозяйка подошла к небольшому шкапику и, открывая дверку, обернулась к Ушакову:
– Феденька, а водочки выпьем?
– Нет, благодарствую, не надо! – замахал руками Ушаков.
– А в прошлый раз ведь пил! – насмешливо глянула через плечо Любушка. – Я все знаю!
– Быль молодцу не укор! – выручила Марья Никитишна. – Не хотите – неволить не стану!
Сели за стол.
Любушка рассказывала о том, как жила в Петербурге, как ехала до Воронежа.
Потом мать ушла на кухню убирать посуду, а Федя остался с Любушкой. Она упросила его рассказать, как он тогда спасал снегиря.
Ушаков нехотя повиновался.
– Спасли, Феденька, зря: все равно снегиря негодяй кот съел! – вспомнила Любушка.
На кухне послышались голоса. Марья Никитишна уговаривала кого-то откушать пирога, а мужской голос благодарил, но отказывался.
В комнату вошел Метакса. Он поклонился Ушакову и прошел к себе, закрыв дверь.
– Что, постоялец еще у вас? – спросил, заливаясь румянцем,