пер. В. Левика)
Этот мотив человеческой красоты, обостренной перенесенными страданиями, до Бодлера встречался у Данте, у Китса и других поэтов. Истинный поэт не может наслаждаться личным счастьем, покуда кругом разлито море людских страданий и слез. Куда бы он ни пошел, повсюду его преследует видение Ада. Всюду он встречает юдоль обид и горестей. Повсюду натыкается на «бессердечие гранита». «Мы – каждый за себя! Нет ничего святого!» – восклицает Бодлер в «Исповеди». В отличие от поэтов он эстетизирует страдание, оно – альфа и омега бодлеровского существования. Если его нет, то нужно его найти. И находит.
Но сжал ли грудь твою хоть раз
Железный обруч отвращенья?.. —
обращается он к ближнему. Поэт верит, что железный обруч сжимает каждого.
Неверие в свет, в мир, в человека, в прогресс и сделало Бодлера роковым поэтом зла, неким Антихристом поэзии. Бодлеровский культ всего извращенного, порочного, искусственного, порожденного городской цивилизацией, его эстетизм и аморализм, – все это оказало значительное влияние на русских символистов: Мережковского, Минского, Анненского, Брюсова, Бальмонта, Сологуба…
А наш современный классик Андрей Вознесенский? Не пошел ли он по стопам Бодлера, когда написал, что:
Видно, душа, как печенка, отбита…
Ну, а пока что – да здравствует бой,
Вам еще взвыть от последней обоймы.
Боль продолжается. Празднуйте боль!
Больно!
Одна только разница: у Бодлера боль непреходящая, как доминанта всей жизни, а у Вознесенского – как некий поэтический каприз лирического настроения: сегодня больно!.. Как пошутил некий критик, Вознесенский организовал целый трест под названием «Главболь».
X
«Стихи Бодлера, – писал Анатолий Луначарский в первом выпуске советской литературной энциклопедии, – производят впечатление сдерживающего себя, полного достоинства констатирования ужаса жизни. Перед нами поэт, который знает, что жизнь представляет собою мрак и боль, что она сложна, полна бездн. Он не видит перед собою луча света, он не знает выхода. Но от этого не отчаялся, не расхандрился, напротив, он словно сжал руками свое сердце. Он старается сохранить во всем какое-то высокое спокойствие, стремится как художник доминировать над окружающим. Он не плачет. Он поет мужественную и горькую песню именно потому, что не хочет плакать. Позднее поэты этого упадочного типа совершенно утеряли такое равновесие и такую суровую граненность формы…»
Любопытная попытка советизировать Бодлера. Первые большевики вообще преклонялись перед ницшеанским сверхчеловеком. В этом ряду Луначарский числил и Бодлера: мол, ему худо, а он тем не менее «поет мужественную и горькую песню». Но, увы, никаким сверхчеловеком Бодлер не был. Наоборот, он был слабым человеком, увязшим в гипертрофированной рефлексии.
Сартр пишет:
«Исконная поза Бодлера – это поза человека, склонившегося над самим собой. Склонившегося, словно Нарцисс. Его непосредственное сознание само является предметом неотступного и пристального взгляда. Нам, людям обыкновенным, довольно и того, что мы видим дом или