была прикручена прямоугольная плита из нержавейки с неумело выгравированными буквами: десять фамилий и дата внизу – тысяча девятьсот сорок второй. Венчала обелиск пятиконечная красноармейская звездочка. Метрах в двадцати от скромного военного памятника виднелся брезентовый навес над археологическим раскопом. Стояли палатки. Молодые люди – студенты-волонтеры, просеивали выкопанную землю через проволочное сито, отбирали находки: черепки, кости…
Новицкий не по годам легко нагнулся и положил букет полевых цветов к подножию обелиска.
– Я часто сюда прихожу. Все они, наши бойцы-партизаны, тут и лежат. Немцы их расстреляли. Вот вместо них и доживаю чужой жизнью, – проговорил бывший партизан.
– Это ж сколько годков тебе тогда, Юрьевич, было? – спросила Протасеня.
– Четырнадцати еще не стукнуло. Я самый молодой в отряде был. Меня «железку» подрывать с собой не брали – берегли. Я тол из неразорвавшихся снарядов и мин выплавлял. Ножовкой кончик спилишь – и в печь растопленную. Тол, он легко, как воск, плавится. По жестяному желобу я его уже в бак принимаю. Он, когда горячий, то словно изнутри светится. А сверху по нему такие тени, ну, как на полной луне бывает в ясную погоду, плавают. Вот я плавил тол, смотрел на эти тени и, как мальчишка, всякую чушь себе придумывал. Вроде как мультфильмы из сказок. Не поверишь, Васильевна, за войну я больше шести тонн тола выплавил. Никакому бен Ладену такое и не снилось. Не один фашистский состав наши ребята этим толом под откос пустили, не один полицейский участок на воздух подняли…
– Значит, они все здесь. – Васильевна показала на землю. – А ты-то как уцелел?
– Говорю же, жалели меня старшие товарищи. Когда немцы карательную операцию начали, то лес наш и окружили. У нас схрон для оружия и взрывчатки был – надежный, под землей устроенный, битком набит и замаскирован надежно, пройдешь по нему и даже не заметишь. Командир приказал мне, как несовершеннолетнему, туда спрятаться. А сами ребята бой приняли. Их раненых десять человек в плен захватили. Мертвых каратели по деревьям развесили: кого за шею, кого за ногу… чтобы воронье их клевало. И местным запретили снимать тела, чтобы все знали, что с партизанами случается. А раненых вот тут вот, на Шараповой горе, и расстреляли. Никто из них нашего схрона так и не выдал, хоть немцы обещали в живых оставить, если скажут. Вот так и уцелел я. – Старик вздохнул, поправил цветы. – Думал, по осени пирамидку оштукатурить, в порядок привести…
Бывший партизан обернулся – неподалеку от него стояли молодые люди: студенты-археологи и их преподаватель-руководитель.
– Копаете? – спросил Новицкий.
– Копаем.
– Вы только ребят моих не потревожьте, – указал он взглядом на обелиск. – Памятник мы уже после войны ставили, по памяти, когда все уже травой поросло. Точного места никто не помнит.
– Не потревожим. Мы не столько лопатой, сколько кисточками и скальпелем работаем. Каждый черепок от песка отделяем.
– Ну и нашли что-нибудь ценное?
Преподаватель улыбнулся:
– Если