отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так «вовремя» я начал проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим (дети, развод, т. е. упорядочение семьи и утолщение ее пласта, увеличение множества семей).
Увы: образованные евреи этого не понимают, а образованным христианам «до всего этого дела нет».
– Зачем я пойду к «хорошему воздуху», когда «хороший воздух» сам ко мне идет. На то и ветерок, чтобы человеку не беспокоиться.
(на: «поди гулять, хороший воздух»).
Когда жизнь перестает быть милою, для чего же жить?
– Ты впадешь в большой грех, если умрешь сам.
– Дьяволы: да заглянули ли вы в тоску мою, чтобы учить теперь, когда все поздно. Какое дело мне до вас? Какое дело вам до меня? И умру и не умру – мое дело. И никакого вам дела до меня.
Говорили бы живому. Но тогда вы молчали. А над мертвым ваших речей не нужно.
(за набивкой папирос).
Смерть есть то, после чего ничто не интересно.
Но она настанет для всего.
Неужели же сказать, что – ничто не интересно?
_____________________________
Может быть, библиография Тургенева теперь для него интересна? Бррр…
«Религия Толстого» не есть ли «туда и сюда» тульского барина, которому хорошо жилось, которого много славили, – и который ни о чем истинно не болел.
Истинно и страстно и лично. В холодности Толстого – его смертная часть.
(читая Перцова о «Сборнике в его память»).
Как я смотрю на свое «почти революционное» увлечение 190…, нет 1897–1906 гг.?
– Оно было право.
Отвратительное человека начинается с самодовольства.
И тогда самодовольны были чиновники.
Потом стали революционеры. И я возненавидел их.
Перечитал свою статью о Леонтьеве (сборник в память его). Не нравится. В ней есть тайная пошлость, заключающаяся в том, что, говоря о другом и притом любимом человеке, я должен был говорить о нем, не прибавляя «и себя». А я прибавлял. Это так молодо, мелочно, – и говорит о нелюбви моей к покойному, тогда как я его любил и люблю. Но – как вдова, которая «все-таки посмотрелась в зеркало».
Боже сохрани во мне это писательское целомудрие: не смотреться в зеркало.
Писатели значительные от ничтожных почти только этим отличаются – смотрятся в зеркало, – не смотрятся в зеркало.
Соловьев не имел силы отстранить это зеркало. Леонтьев не видел его.
Я невестюсь перед всем миром: вот откуда постоянное волнение.
Авр. невестится перед Пег., а я перед природой. Это и вся разница.
Я знаю все, что было открыто ему.
Писателю необходимо подавить в себе писателя («писательство», литературщину). Только достигнув этого, он становится писатель; не «делал», а «сделал».
Чем я более всего поражен в жизни?