мной извиниться, что ей необходимо распрощаться со своими докоперниковскими воззрениями, согласно которым Вселенная вращается вокруг ее персоны. Музыка для моих ушей. Также по делу: Ева вместе с двадцатью своими одноклассницами оч. скоро на несколько месяцев отправляется в Швейцарию учиться на медсестру Еще больше музыки! Это будет таким же облегчением, как если бы выпал гнилой зуб. Новая моя комната достаточно просторна для парной игры в бадминтон; в ней стоит кровать с пологом на четырех столбиках, с какового полога мне пришлось стряхивать прошлогоднюю моль; кордовская цветная кожа прошлого века отслаивается от стен, напоминая чешую дракона, но по-своему привлекательна; стеклянный шар цвета индиго для отпугивания злых духов; книжный шкаф, отделанный полированным ореховым деревом; шесть министерских кресел; escritoire[23] из смоковницы, за которым я пишу это письмо. Жимолость пропускает достаточно кружевного света. К югу открывается вид на сероватый сад с подстриженными деревьями. К западу – на луга, где пасутся коровы, и на церковный шпиль, вздымающийся над лесом за ними. Тамошние колокола служат мне личными часами. (По правде сказать, Зедельгем, словно Брюгге в миниатюре, может похвастаться великим множеством старинных часов, бой которых раздается то чуть раньше, то чуть позже положенного.) В общем, здесь на порядок или два роскошнее наших комнат на Уайменлейн, на порядок или два менее роскошно, чем в «Савое» или «Империале», но просторно и безопасно. Если только я не допущу неловкости или неосторожности.
Что наводит меня на мысли о мадам Иокасте Кроммелинк. Лопни мои глаза, Сиксмит, если эта женщина не начала, очень тонко, со мной флиртовать.
Двусмысленность ее слов, взглядов и прикосновений слишком уж недвусмысленна, чтобы быть случайной. Посмотрим, что подумаешь ты. Вчера после полудня, когда я изучал в своей комнате малоизвестное юношеское сочинение Балакирева{36}, ко мне постучалась миссис Кроммелинк. Она была в своей наезднической куртке, а волосы у нее были заколоты, открывая очень даже соблазнительную шею.
– Мой муж хочет вам кое-что подарить, – сказала она. – Вот. В честь окончания «Todtenvogel». Знаете, Роберт, – ее язык задержался на «т» в слове «Роберт», – Вивиан так счастлив, что снова работает. Он уже долгие годы не был настолько бодрым. Это всего лишь знак признательности. Наденьте.
Он протянула мне изысканный жилет, шелковую вещицу оттоманского стиля, слишком замечательную по покрою и расцветке, чтобы когда-либо войти в моду или из нее выйти.
– Я купила его во время нашего медового месяца в Каире, когда ему было столько же, сколько теперь вам. Он больше не будет его носить.
Сказал, что польщен, но вряд ли смогу принять предмет одежды, столь дорогой для их памяти.
– Именно поэтому мы и хотим, чтобы вы его носили. В его узоры вплетены наши воспоминания. Наденьте его.
Уступил ее требованиям, и она погладила жилет – под предлогом (?) снятия пушинки.
– Подойдите к зеркалу!
Подошел.