подкормилась тут. Передохнула в придурках. Теперь у меня сил хватит. Если в БУР случайно не угожу… Мне ведь всего четыре месяца и двадцать шесть дней осталось. За это время война кончится. Надежда у меня появилась, Ефим Григорьевич! И мне сейчас нужно держаться от вас подальше.
СПИВАК. Не так уж ты и окрепла. За четыре месяца на земляных можно и без всякого БУРа загнуться.
ФРОЛОВА. Ничего… как-нибудь продержусь.
СПИВАК. Все равно не понимаю. Сейчас-то чего бояться? Тебя все равно узнали. И если будет запрос – найдут. Здесь ли, в бригаде – какая разница?
ФРОЛОВА. Я уже не запроса боюсь. А того, что вы затеяли. На зоне только успели афишу повесить, а все уже: шух-шух. Без вины виноватые: про нас! Даже блатные притихли. С огнем играете, Ефим Григорьевич! Так хоть меня не втягивайте, я и так до костей обгорела.
СПИВАК. Да мы-то при чем? Русская классика. Пьесу предложил Школьников – наш, можно сказать, политрук. Начальство одобрило.
ФРОЛОВА. Это вы потом будете объяснять… долго будете объяснять. И не мне.
СПИВАК. Да ни черта не будет! Ни черта! Будет пустая ремесленная поделка. Бездарная, как мочалка! Работать – с кем? А главное: сам уже, видно, всё – иссяк. Кончился. Сам – вот что главное!
ФРОЛОВА. Перед премьерой у вас всегда это было. Самоедство. В ГИТИСе ребята очень смешно вас показывали. «Бездарь! Боже! Какая бездарь!» И лбом о портал – бум, бум, бум!
СПИВАК. Да? Вот сукины дети.
ФРОЛОВА. Закройте работу, Ефим Григорьевич. Пока не поздно. Лучше момента не будет: артисты не все, костюмы исчезли.
СПИВАК. Нет. (Помолчав.) Я слабый, раздавленный человек. От меня отреклись жена и дочь… и правильно сделали, хоть остались на воле… Я подписал всю чудовищную галиматью, которую нагородил следователь… и лишь на то уповаю, что не принес большой беды людям, на кого у меня требовали показаний… Они и так были обречены.
ФРОЛОВА. На Сундукова… тоже?
СПИВАК. Да… его уже тогда обложили… Но я еще – немножечко человек. И пока я еще хоть немножечко человек, я буду делать то, что обязан делать человек. Помочь, если есть возможность помочь. И сказать свое «фэ», если есть хоть какая-то возможность сказать это в лицо палачам.
ФРОЛОВА. Но хоть пьесу, пьесу смените!
СПИВАК. Да как смеешь ты, моя ученица, как смеешь ты думать, что любой пьесой, даже самой ничтожной, я не смогу сказать то, что хочу! Даже последней мерзопакостью Симонова или Софронова…
ФРОЛОВА. Тихо! Ефим Григорьевич! Дунут же! Симонова! Он все-таки «Жди меня» написал!
СПИВАК. После «Жди меня» ему следовало умереть!.. Даже самую холуйскую мерзопакость я смогу поставить так, что вся эта мразь, считающая себя хозяевами жизни, будет три дня икать – и не знать, от чего! При этом – ни слова не меняя, ни запятой! Потому что я – режиссер! И за мной – Театр! А за ними – лишь жалкая «вохра»!
ФРОЛОВА. Жалкая «вохра». Жалкие танки. Жалкое НКВД. Миллионы вертухаев и стукачей – добровольных, сознательных!
СПИВАК. Да! Да! И все равно их могущество – химера! Все равно – болотный пузырь! И рано или поздно он лопнет! Обязательно лопнет! И зальет весь мир смрадом и трупной гнилью! И я этому помогу. Я! Хоть йотой, згой