точные замечания.
Иногда родители просили, чтобы мы с Рэйч устроили «представление». Мы уныло тащились в свою комнату, наспех придумывали, писали и разыгрывали небольшую комическую пьеску. Сестра всегда была режиссером этих представлений, и это были единственные ситуации, в которых свойственная ей тирания проявлялась благотворным образом. «Эмми! Ты несерьезно к этому относишься!» – вечно возмущалась она. Рэйч ставила наши пьески с профессионализмом, который меня обескураживал. Она действовала с радикальностью заключенного, решившего воспользоваться заключением, чтобы накачать стальные мышцы. А я напоминала другого, того, кто после нескольких неудачных попыток побега выкрикивает оскорбления в адрес надсмотрщиков. Ген под названием «смотрите-все-на-меня», который я, несомненно, унаследовала у родителей и который напрочь отсутствовал у Рэйч, в этих представлениях не проявлялся. Я жила в постоянном страхе перед оценкой со стороны других людей.
Иногда друзья семьи появлялись с символом менее кочевой жизни – со столь желанными для меня собаками. Адвокат по авторскому праву приходил с рыжим сеттером Джейком. Иногда появлялся фотограф с далматином, который носил не самое подходящее для детского слуха имя Лавер – «любовник». Дом тут же наполнялся виляющими хвостами – собаки стремились изучить каждую комнату. Как-то раз пес притащил штаны Мухаммеда Али, принадлежавшие моему отцу (на них красовалась надпись: «Порхаю, как бабочка, жалю, как пчела»). Штаны свисали из слюнявой пасти, но всех это страшно развеселило.
Мы с Рэйч носились по саду с нашими временными компаньонами, наслаждались собственной властью, когда они по команде приносили нам палки, и хихикали, когда они набрасывались на нас со своими собачьими ласками и принимались лизать нам лица.
Когда наши собачьи радости подходили к концу, я была безутешна. Я обнимала собак, прижималась щекой к их теплым шеям, шептала прощальные слова, как любовница, которая никак не может смириться с воскресным одиночеством. Я была уверена, что эти волшебные существа – ключ ко всему, чего не хватало в нашей жизни. Взрослые недоуменно смотрели на эти актерские прощания, обещали, что придут снова, но их обещания были слишком слабым утешением. Я знала, что наш бродячий цирк – не место для собаки.
Но краткие запретные связи стали для меня мечтой, которая вскоре переросла в страстное желание. «ПОЖАААААЛУЙСТА! Ну, пожалуйста, можно мне завести собаку?» – каждый день спрашивала я. Отец лишь смеялся, и я понимала: «Ну конечно, флаг тебе в руки». Ему наши пушистые гости нравились так же, как и нам. Он на время расслаблялся и веселился, не сдерживая себя. Но страх перед обязательствами и рутиной всегда перевешивал желание радости, если обязательства грозили затянуться на длительный срок.
Мама не хотела заводить собаку, потому что собаки раздражали ее своей живостью и необходимостью гулять с ними. Она отказывалась признавать, что на улице может происходить что-то хорошее до десяти утра. «Собака – это большая