ему бюджету? Так почему я вечно норовил накормить тебя какой-нибудь неаппетитной ливерной колбасой, а то и вовсе подсовывал объедки? Что это − эгоизм? Нежелание или даже неспособность понять ближнего, если это хоть чуть-чуть грозит нашему собственному комфорту? Да что там «Кити Кэт»…
Метеориты. Кому они нужны, эти безжизненные камни, прилетающие к нам из безжизненного космоса? Голые обгорелые булыжники. Но именно им, этим сперва убийственно раскаленным, а затем навечно мертвенно-холодным посланникам пустоты, я посвятил свою жизнь. Может быть, это они сделали меня таким, каков я есть?
Помню, как я возвращался с работы, а ты встречал меня, мурлыча и трясь щеками о ботинки… Всегда ли я говорил тебе ласковые слова, всегда ли поднимал на руки и посвящал первые минуты пребывания дома? Отнюдь нет. Да, бывало и так, но все-таки чаще я, не обращая на тебя должного внимания, топал в свою комнату или в ванную, занимался своими холостяцкими делами, а то и продолжал исследование очередной принесенной с работы каменюки.
Что мы ищем, разглядывая их? Зрелый ученый никогда не станет подставляться и не скажет правду. Он ответит, что «целью исследования является само исследование», призванное пополнить копилку человеческих знаний, а в свете этого одинаково ценен любой результат… И это правда. Но правда эта рождена многими разочарованиями многих лет бесплодного труда. Лучше спросить ученого, о чем он мечтал в детстве. Что он хотел найти в этих камнях, когда ему только-только пришла в голову идея изучать их. И, возможно, тогда он все-таки признается. Конечно же, он хотел найти следы разума или, на худой конец, хотя бы просто жизни. Потому что всем нам так одиноко на этой Земле, но только в детстве мы еще надеемся это изменить.
И вот я приносил с работы очередной космический экспонат. Я уже давно не задумывался над тем, сколько миллионов световых лет он преодолел и сколько миллионов веков одиночества впитал в себя. Я просто садился за стол перед подключенным к ноутбуку микроскопом, а ты устраивался у меня на коленях и мурлыкал мне что-то такое, что защищало меня от этих веков, только тогда я этого не понимал.
«Та-ак, − говорил я. − Ну, что там у нас, серый? Чем он нас порадует? Как всегда, ничем? Прямо, как ты, полосатый? Он снова такой же серый… И почему ты у меня серый, понять не могу, я же всегда мечтал о рыжем коте…» Или что-нибудь в таком роде. А ты все мурлыкал и мурлыкал, как будто не понимая моих слов, и тебе было совсем не на что обижаться… Иногда ты осторожно тянул лапу и касался чего-нибудь на столе − авторучки в моей руке или кнопки клавиатуры, и тогда я рявкал на тебя: «Кыш!..» Но однажды…
Да. Однажды.
Но я не сказал еще о тех случаях, когда я являлся домой нетрезвым. Чаще − слегка, но иногда и изрядно подшофе. А почему нет? Почему мужчина не может после работы выпить с коллегами, если он одинок и дома его, кроме кота, никто не ждет? Особенно если есть повод. А в тот день повод был, и повод более чем основательный. Дело в том, что уже несколько месяцев наша лаборатория изучала не те метеориты, что упали на Землю, а осколки, выловленные в околоземном пространстве космической станцией «Stella-212». Это был госзаказ, основанный на международном соглашении, он отдельно и хорошо оплачивался, но на самом-то деле большинство из нас были бы готовы приплатить сами за возможность провести такие исследования.
Ведь это совершенно разные вещи: когда метеорит, раскалившись и сгорая, пронизывает атмосферу, или когда он забран в вакууме, возможно, таким, каким оторвался от родной планеты. В первом случае можно сказать уверенно, что если там что-то и было… Впрочем, и во втором никаких особых надежд питать не приходится. И все-таки! Все-таки чуть ближе к поверхности всплывают наши детские мечты. И в тот день свершилось: на одном из внеземных минералов мы обнаружили налет чего-то вроде спор или даже плесени. Он были мертв, этот налет, но при нынешних технологиях мы могли всерьез рассчитывать, что биологам удастся восстановить, клонировать инопланетную жизнь.
Так вот, однажды. Я явился домой. Явился кривой, как сабля. Протопал, не разуваясь, на кухню и сразу залез в холодильник: уходящий хмель пробудил нездоровый аппетит.
− Мяу, − сказал ты, напоминая о своем существовании.
− Что, скотина, тоже жрать хочешь? − спросил я ворчливо и пошарил взглядом по полкам. − А вот, знаешь ли, нету ни фига. Картошку вареную будешь? Нет? А почему? Почему твой хозяин может есть вареную картошку, а ты − нет? Брезгуешь? А?
В этот момент я как раз доставал из холодильника ветчину, и ты стал тереться о мою ногу особенно рьяно.
− Учуял, − констатировал я. − А не жирно ль тебе будет? Я, между прочим, эту ветчину купил, и не дешево. А деньги для этого заработал честным и кропотливым трудом. И есть эту ветчину я буду с картошкой. А ты, братец, не сеешь, не жнешь, мышей, за неимением оных, не ловишь, а ветчину жрать норовишь в чистом виде.
− Мяу, − сказал ты, то ли признавая мое право упрекать тебя, то ли, наоборот, не признавая.
− Ладно, ладно, − сказал я, закрывая холодильник и отрезая небольшой кусок. − На, ешь… Правильно мне советовали: заведи собаку, она тебе другом станет. А кошки − самовлюбленные дармоеды…
Конец