– из тринадцати человек – писательская организация. Число для суеверных людей несчастливое, а писатели – народ по преимуществу суеверный; да и время располагало к тому, что всего приходилось бояться, и они очень, говорят, беспокоились, как бы с ними чего не случилось. Так и вышло – они как в воду глядели. Вот и не верь после этого в приметы!
Поскольку писательская организация в нашем повествовании – как бы коллективное действующее лицо, то для начала рассмотрим внимательней, что она собой представляла.
Конечно, как вы заметите дальше, каждый писатель, сам по себе, вместе со своей личной судьбой – уникум, и презабавный порой уникум, однако всех их, как понял по некотором размышлении я, объединяет одно: что бы они в своей заносчивости ни заявляли о собственной независимости, неподкупности и прочих "не…", все они – рабы, прикованные к тачке своего времени и своего общества. Может быть или не быть рабом своего времени и своего общества инженер, ученый, врач, но писатель, увы – всегда раб: всегда он будет писать только про своё время, про своё общество и про себя самого; он может презирать или ненавидеть свое время, свое общество, свою тачку, себя, раба, может рваться всю жизнь из своего рабства в непомерные выси и глубины собственного разума, или безумия, если хотите, бежать в фантастику, в исторический роман, в формальные поиски, да, в конце концов, в природу, в пьянство, в секс, в чужую страну, может прятаться за своих героев и рядиться в чужое яркое тряпье – но везде будут торчать его мидасовы уши, везде он будет писать только о себе, своём времени и своём обществе, будет его пророком, хулителем, песнопевцем, паяцем, клоуном, и будет катить свою тачку, будучи прикованным к ней и делая вид, что свободен ото всего… Трагическая, я вам доложу, роль. Не судите его строго.
Поскольку большинства тех писателей уже нет в живых, а остальные раскиданы по свету и разобщены волею обстоятельств, мне захотелось снова собрать их здесь под одной крышей, как это было тогда.
Итак, начнём с Владимира Ивановича Баранова, одного из первых руководителей писательской организации, "старейшины писательского цеха", как величали его тогда падкие до пышных титулов журналисты.
Его давно нет в живых, и мало кто его помнит, но когда я собирал материал, ещё была жива его вдова Мария Ивановна, седенькая старушка с трясущейся головой; она доживала свой век в деревянном особнячке, заполненном фарфором, хрусталём, коврами, тяжеловесной мебелью, множеством старых книг в застекленных шкафах, и любезно согласилась поделиться со мной эпизодами из творческой биографии Владимира Ивановича. Она рассказывала, надолго замолкая, как бы засыпая с открытыми выцветшими глазами, или, может быть, впадая в транс воспоминаний, из которых ей было мучительно возвращаться в тягостную для неё реальность, а я, записывая за нею, ещё успевал подумать о том, в какую пропасть низвергается время, без следа смывая собою память о людях, старательно пекшихся о своей известности и обманывавшихся относительно собственной значимости. Как