вздрогнула. Казалось, вот сейчас туман рассеется и вместе с ним исчезнет всё, что отбрасывает тень, город поднимется в небо, как дирижабль, только волны будут плескаться в опустевший берег. «Вот так бы… – промелькнула безысходная мысль. – Если думаешь о смерти, значит, ты ещё жива». Как ни странно, объёмная пустота занимала в её жизни больше места, чем хождения на службу, чтение лекций, заседания кафедры, экзамены, кафедральные интриги, визиты к маме, научные изыскания и даже Орест, убывающий из её воспоминаний. «Как там мама?» – подумала Марго. На вечеринке по поводу театральной премьеры, в которой Тамара Ефимовна играла эпизодическую роль, собрались её товарки, а также один поклонник, о котором Марго была наслышана. Многих она видела впервые, не все имена запомнила. Она не задержалась надолго: поздравила, посидела для приличия за столом и покинула гостей. Когда спускалась по лестнице, заметила, как подросток что-то писал на обшарпанной, с обвалившейся штукатуркой стене. Он бросил карандаш и побежал вниз, хлопнул дверью. Марго не любила шумных компаний, терялась среди людей. За столом суетился молодой мужчина, коротко остриженный, рослый, немного полноватый. «Валентин, бокалы опустели», – обращался к нему скромно сидящий на краю стола Владик, дальний родственник Марго. Владик приехал из Благовещенска, учился в медицинском училище, занимал комнату Марго. «Ну, конечно, пусть живёт».
С тех пор она еще не звонила маме, не справлялась, как прошли торжества, остались ли довольными гости. Сумбурные мысли не давали покоя Марго. «Фу ты, прости Господи, отрезала рыбьи головы!» – вспомнила она свой сон.
Марго прошла ещё несколько метров в тумане. Вдруг по её телу пробежал озноб, словно рой крылатых муравьёв. «Нет, рыбьи головы я отрезала наяву, вечером, а ночью приснилась окровавленная голова Юкио Мисима!»
У Марго сердце пошло ходуном. Она отчётливо услышала, как во сне голова японского писателя на белом фарфоровом блюде в кровавой луже требовала от неё какое-то эссе о своём творчестве для альманаха «Восточный вестник»:
– Пиши! Пиши! – прошипела голова.
– Да как же! Я ведь уже написала, – оправдывалась Марго. – Я не плодовитая, больше не могу… – хныкала она.
– Не хнычь, внученька, – услышала она голос покойной бабушки.
Марго увидела себя за столом в старом доме. Бабушка отрезала ломоть круглого хлеба, затем налила в стакан молоко…
«Голова, превратившаяся в круглый ржаной хлеб», – отметила Марго. В этот момент пушка на Тигровой сопке отдала салют в честь полудня; стрелки часов на привокзальном почтамте конвульсивно дёрнулись, показывая на четыре минуты больше; голуби сорвались с крыш, пригородный поезд отошёл с четвёртого перрона. С испугу Марго чертыхнулась. «Всё символы да метафоры…» Ей увиделось: она сидит в пустой электричке, а напротив неё – паренёк, похожий на Ореста. Он прислонился к окну, за которым усыпанная звёздами глубокая ночь; трёхдневный месяц, преследующий поезд, наворачивается слезой на глаза. Электричка проносится